Бесогон из Ольховки

Однажды, придя к батюшке Мефодию, я застал его в подавленном настроении. Он чем-то был огорчен и, стоя перед образами, усиленно молился и клал поклоны. Я сел на диван и ожидал, что будет дальше. Наконец, он закончил свою покаянную молитву и протянул мне лежавшую на столе бумагу. Это было обращение правящего архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого) к духовенству епархии: “К глубокому огорчению моему, узнаю, что доныне, несмотря на повторные указания мои, Таинство крещения совершается некоторыми священниками через обливание. Из истории Церкви знаем, что уже в апостольское время крещение совершалось троекратным погружением во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.

Пятидесятое правило святых Апостолов грозит лишением сана епископу или пресвитеру за крещение не троекратным погружением”.

— Согрешил я перед Богом и владыкой Лукой, — сокрушался батюшка. — Стефан уехал по делам в старый Крым, а я не в силах был натаскать воды в купель и крестил младенца обливанием. И вот, казнюсь и горюю.

Я, как мог, успокоил батюшку. Мы вместе попили чаю, и, кажется, отец Мефодий успокоился.

Надо сказать, что в те времена вышло разрешение возвращаться в Россию белоэмигрантам и интеллигенции из-за рубежа. От них я получил несколько книг Ивана Шмелева: “Лето Господне”, “Поле Куликово”, “Неупиваемая чаша” и другие повести и рассказы. Я полюбил этого неизвестного в СССР писателя, эмиграция которого была связана с трагическими событиями в Феодосии времен Гражданской войны. У него был единственный сын Сергей, к которому он относился прямо-таки с материнской нежностью и души в нем не чаял.

Сыну — офицеру — на Германский фронт он писал такие письма: “Ну, дорогой мой, кровный мой, мальчик мой. Крепко и сладко целую твои глазки и всего тебя. Когда проводил тебя после краткой побывки, словно из меня душу вынули”.

В 1920 году офицер Добровольческой армии Сергей Шмелев, отказавшийся уехать с врангелевцами на чужбину, был взят в Феодосии из лазарета и без суда расстрелян красными. Страдания отца не поддаются описанию. Я нашел место расстрела. Лазарет был в нашей больнице, и из него был взят не только любимый сын Ивана Шмелева, но здесь расстреляли сотни солдат и офицеров Добровольческой армии, в основном бывших студентов, гимназистов, либеральных интеллигентов и дворян. Щербины от пуль до сих пор сохранились на стенах древней генуэзской крепости.

А наш дорогой отец Мефодий все чаще начал прихварывать. Во время богослужения он часто садился на стул, и, тяжело дыша, вытирал пот со лба. Сильно стали отекать ноги. Нарастала водянка. По просьбе отца Мефодия архиепископ Лука прислал ему в помощь молодого священника, отца Андрея. По сути, служил уже один отец Андрей. Батюшка Мефодий, когда я приходил к нему, все сидел, вернее, полулежал в глубоком кресле. Окно было раскрыто, через него доносился шум морского прибоя и крики чаек. Перед глазами батюшки расстилалась безграничная синева моря с плывущими в Босфор белыми кораблями и бездонное глубокое крымское небо.

Он сидел и задумчиво смотря в окно говорил; “Моя жизнь уже прожита, и я ухожу в путь всей земли, но Церковь живет, и Россия живет, и пока в храмах на Русской земле будет совершаться Божественная Литургия, Русь не погибнет”. Он благословил меня, и я ушел от него. Это была наша последняя встреча. Вскоре и мне пришлось уехать из этого города. Стоя в вагоне у открытого окна, пока поезд набирал ход, я махал рукой и говорил: “Прощай, прощай, милая Феодосия...”

 

 

Жизнь Иоанна Заволоко

Почти все мои рассказы посвящены неизвестным православным подвижникам XX века, века страшного и кровавого, в котором волею судеб нам пришлось - жить, ибо как сказал поэт: “Времена не выбирают, в них живут и умирают”. Я думаю, что не грешу против истины, рассказывая о жизни Ивана Никифоровича Заволоко, с которым я был знаком и общался в семидесятые годы.

О нем я впервые услышал в Пушкинском доме на берегу Невы. Его там знали все, и особенно в отделе древних рукописных и старопечатных книг. О нем говорили с уважением и восхищением как о талантливом этнографе, знатоке древней русской культуры и собирателе древних рукописей и книг, которые он безвозмездно передавал в древлехранилище Пушкинского дома. С Иваном Никифоровичем я познакомился в семидесятых годах в Риге, где он, потомственный житель Латвии, имел на улице Межотес небольшой собственный домик, окруженный многоэтажными каменными громадинами. Ему неоднократно предлагали перебраться в эти многоэтажки, в квартиру со всеми удобствами, но он всегда отказывался. Лет ему тогда было на восьмой десяток, но выглядел он — богатырь богатырем — такой вот дед Гостомысл или Микула Селянинович. Зубы у него были все целые, крепкие, волосы русые, крупными кудрями спадавшие на уши и лоб, лицо чистое, румяное, и чудная окладистая борода. Он смотрел на мир добрым всепрощающим взглядом и, что редко бывает среди людей, никогда не жаловался и никого не осуждал. Но вот беда, левая нога у него отсутствовала. Ее ампутировал лагерный хирург Владимир Карпенко в далеком таежном лагере.

* * *