Бесова душа

На склоне оврага Федор подобрал кусок фанеры. Приспособив листок почтовой бумаги на фанеру, он послюнявил карандаш и стал писать.

«Здравствуй, Ольга!

Вот и мое времечко пришло написать тебе. Все рассчитывал я на побывку, да расчетам таким уж не бывать. Отпусков тут не принято.

Прослышал я, что просилась ты на войну санитаркой. Этого не делай. Хватит и того, что я тут. Теперь уж, наверно, недолго. Справимся и без вас. Жди меня дома. Как отвоююсь, вернусь к тебе. (В этом месте он прервался. Опять послюнявил карандаш.) Я ведь, Ольга, тебя по-прежнему сильно люблю. Уж никого мне в жизни не полюбить, кроме тебя, Оленька…»

После этого письма дни на фронте стали для Федора вдвое длиннее.

Часть третья. ПОБЕДИТЕЛЬ

1

Время, даже обузданное войной, неумолимо. Оно мерно тянулось вперед и близило войне заключительную веху. Таньке Завьяловой об эту пору пошел пятнадцатый год. Недавно, несколько дней назад, она стала девушкой. Повзрослела, подвытянулась, юношески оформилась телом и подступила к той черте, за которой кончается девчоночество, а природная сила предупреждает о том, что впредь она понесет в себе материнское первоначало.

Танька стала девушкой — и сильно перепугалась, не подготовленная к новым естественным влияниям. Почувствовав в себе непознанное, она со слезами испуга прибежала к матери рассказать о неожиданных признаках. Елизавета Андреевна ласково обняла ее и просветила по некоторым тайнам женского организма. Танька слушала мать и стыдливо смущалась, о чем-то тревожилась и немного радовалась: она и прежде догадывалась, что ее не обойдет созрелость и ей откроется в жизни что-то раньше запретное.

Нынче уроки в школе кончились рано, и Танька, зайдя домой оставить книжки, пошла в церковь к поздней обедне. Она не была в церкви уже несколько недель и теперь впервые шла туда в особенном, еще полностью не разгаданном для себя самой взрослом состоянии. Теперь все мечты, все свои тревоги, даже любое свое недомогание, в том числе и некоторую сегодняшнюю слабость, она объясняла этим состоянием, этим волнующим начальным периодом женского отсчета.

Зима два своих месяца в сорок пятом году уже порасходовала. Настал март. Но весенним он был лишь по названию. Нигде не наметилось талины, не вытопилось сосульки. Снег лежал пышно, чисто-белый и столь же искрист, как в крещенскую стынь. Солнце дольше катилось по голубелому небесному своду, чаще просачивалось сквозь муть облаков, но свет солнца был порожний, негреющий. Ночи и утренники оставались студены, люди в рань выходили поеживаясь, дышали с паром, под ногами хрустела натоптанная тропка. Да и днем отпускало всего лишь ненадолго.

В церкви тоже было зябко. В притворе по низу сквозило морозцем, узкие высокие окна с полукружным верхом и подкупольные бойницы затянула молочно-синеватая наледь. Кое-где по стенным росписям снежной плесенью лежала изморозь.

В храме было сумрачно-гулко и малолюдно. Шло моление, служба. Голос батюшки, поднимаясь под высокий сводчатый потолок, слегка дребезжал, колебался, выдавал немалые лета и стариковское старательное напряжение. Церковь была под стать ветхому батюшке: давно не ремонтирована. Изображения на стенах и потолке потускнели и закоптились, и очертания картинных святых проступали размыто, будто из пелены сумеречного холодного тумана. Но чем ближе к амвону, тем все окружающее становилось четче и уютнее. Здесь было больше свету. Ярче и глубже являлись благообразные святые мученики на иконостасе. Чувствовалось дыхание скорбной и радостной вековой намоленности, значительность и праведность этого места — под взорами Бога-отца с поднятыми перстами, страдальца Иисуса Христа на распятии, Богородицы с младенцем и других преподобных.

Старинную, отемнелую по краям, большую икону Богородицы Танька почитала больше всех. Ей она легче всего доверяла самую себя, все сокровенные чаяния, все трепетные сомнения, все надежды. Несколько зажженных свечей в круглом медном подсвечнике тихо таяли пред иконой, желтоватый отсвет от кротких лепестков свечного пламени ложился на задумчивый, чуть утомленный лик Богородицы, на неподвижные, но живые и всевидящие глаза. Можно было стоять пред иконой, можно было сместиться от нее в сторону, но стоило обратиться к ней — и тут же Богородица улавливала направленный на нее взгляд и смотрела в ответ… Умиротворение, покорность и безгрешие нес этот образ, эти проникновенные глаза Богородицы, эти тонкие материнские руки, этот святой младенец, прижавшийся к ее груди.