Беспокойная юность

— Довольно этой дурацкой болтовни! — сказал я грубо. — Давайте нам все, что у вас есть. Мы сами будем работать.

— Пожалуйста! Сделайте одолжение! Милости просим! — театрально воскликнул врач. — Я отдам вам всю вакцину. Прививайте уже заболевшим. Потому что они все здесь больные. Это будет замечательный медицинский эксперимент.

— Знаете что, — сказал я и подошел к нему. — Замолчите, или я вас выкину отсюда, несмотря на то что вы капитан. Здесь-то уж нет никаких законов.

— Совершенно верно, — согласился врач. — Законов нет. Как в чумном городе. Берите вакцину! Действуйте! А я хочу спать. Я не спал двое суток. Это тоже надо иногда принимать во внимание, господа идеалисты.

Он пошел в угол стодола, повалился на солому и, уже засыпая, натянул на себя шинель.

— Пусть спит, Бог с ним, — примирительно сказала Вера Севастьяновна. — Сестра, дайте нам вашу вакцину.

— Напишите расписку, — ответила сестра. Она, казалось, не обратила внимания на наш разговор с врачом.

Я написал расписку, и сестра выдала нам вакцину.

— Ну как? — шепотом спросила меня Леля.

— Что «как»? — ответил я. — Дело неважное. Вы побудьте здесь, а я сначала обойду с санитаром хаты. Посмотрю, что там.

— Нет! Я вас одного не пушу. И не потому, что я без вас не могу. — Она слегка покраснела. — Нет! Просто вместе нам всем не будет так страшно.

Мы вышли вчетвером — Вера Севастьяновна, Леля, я и санитар.

Серый дождь застилал поля. Как черные переломанные кости, валялась на огородах картофельная ботва. Была уже осень. Ноги расползались в раскисшей глине, смешанной с навозом и прелой соломой.

Ни одного дымка не подымалось над халупами. Но все же сильно пахло чадом, как от паленых перьев.

На задах деревни у околицы тлела куча перегоревшего тряпья. Чад шел от этой кучи.

— То жгут всякие шмутки с больных, — заметил санитар. — Называется дезинфекция! — насмешливо добавил он, помолчав.

В деревне не было ни собак, ни кур. Только в одном из стодолов мычала недоеная корова. Мычала тягуче, захлебываясь слюной.

— Да, — сказала вдруг Вера Севастьяновна. — Вроде как Дантов ад.

Мы вошли в первую же хату. В сенях Леля повязала нам всем на рот марлевые повязки.

Я открыл дверь из сеней в хату. В лицо хлынула теплая вонь.

Окна в избе были завешены. В первую минуту ничего нельзя было разобрать. Был слышен только монотонный детский голос, говоривший без перерыва одни и те же слова: «Ой, диду, развяжить мне руки», «Ой, диду, развяжить мне руки».

— Ни к чему не прикасайтесь! — приказала Вера Севастьяновна. — Посветите, пожалуйста!

Я зажег электрический фонарь. Сначала мы ничего не увидели, кроме поломанной деревянной кровати, заваленной кучей заношенных вещей. С печи свисали чьи-то ноги в постолах. Но самого человека не было видно.

— Кто тут есть живой? — спросил санитар.

— А я и сам не знаю, — ответил с печки старческий голос, — чи я живой, чи мертвый.

Я посветил на печку. Там сидел старик в коричневой свитке, с клочковатой, будто выщипанной бородой.

— Хоть люди в халупу зашли — и то спасибо, — сказал он. — Поможить мне, солдатики, я то я его сам не вытягну.

— Кого?

— Да вот он лежит коло меня, дочкин муж. Со вчерашнего вечера. То был жаркий, як печка, а сейчас доторкался до него, и то неприятно — захолодал вельми.

— Боже мой! — тихо сказала Леля. — Что же это такое?!

Куча тряпья на кровати зашевелилась, и детский голос опять заныл:

— Ой, диду, я уж не можу больше. Развяжить мне руки.

— Там на печке все кончено, — сказала Вера Севастьяновна. — Светите сюда.

Я осветил кровать, и мы увидели глаза. Огромные, блестящие от жара, черные глаза и пунцовый румянец на щеках.

Под тряпьем лежала девочка лет десяти.

Я осторожно сбросил с нее тряпье. Девочка затрепыхалась, изогнулась и вытянула перед собой руки, связанные рваным полотенцем.

Рубашка на груди у нее спустилась, и я впервые увидел черную оспу — багровые пылающие пятна с черными точками, похожими на присохший деготь. Пятна казались наклеенными на зеленоватую кожу девочки.

Девочка замотала головой. Темные ее волосы рассыпались. Из них торчала красная мятая ленточка.

Санитар принес из сеней холодной воды. Он все сокрушался, что больным связывают руки, чтобы они не расчесывали язвы.

— Ой, яка ж это мука, — говорил он вполголоса. — И за что такое палачество людям!

Леля дала девочке напиться. Я поддерживал девочке голову. Даже сквозь кожаные перчатки чувствовал сухой жар ее худенького затылка.

— Дайте камфару! — сказала Вера Севастьяновна. В хате запахло эфиром.

После камфары девочке впрыснули морфий. Леля вытерла ей лицо душистым уксусом.

— Ну что ж, — сказал мне санитар, — давайте снесем того мертвого.

Леля взяла меня за руку, но тотчас отпустила. Глаза ее умоляли, чтобы я не прикасался к мертвому, но она сказала:

— Только помните… Ну хорошо, хорошо!

Мертвый лежал на рядне. Мы стащили его, взявшись за концы рядна, стараясь не прикасаться к трупу. Все-таки мы уронили его, но уже на пороге.

— Киньте его в стодол, — посоветовал нам старик. — Там уже двое лежат.

Дверь стодола была подперта вилами. Внутри на земляном полу лежала лицом вниз старуха и рядом с ней девочка лет пяти.