Беспокойное наследство

Придя к такому человеколюбивому решению, Титан успокоился и обратил свой взор к раскрытому чемодану, брошенному прямо на роскошную, расшитую золотом парчовую скатерть. Скатерть была огромная, она свисала почти до полу, из-под нее еле-еле виднелись замысловато изогнутые ножки неохватного стола. Стол, как и скатерть, как и пузатый, с бесчисленными ящичками и ящиками комод, и монументальный буфет в затейливых колонках, балкончиках, стеклышках, резных цветочках и ягодках, как и массивный, под черное дерево книжный шкаф, в котором отрешенно и целомудренно поблескивали корешками собрания сочинений издательства «Художественная литература» («средний джентльменский набор», говорил Степан), как почти всю обстановку, Мишкин папаша перетащил к себе еще во время оккупации из опустевших квартир, чьи хозяева либо эвакуировались с Красной Армией, либо были схвачены оккупантами. Вещи эти, хотя и разностильные, но все как одна солидные, фундаментальные, основательные, создавали в доме атмосферу незыблемой прочности. А такая атмосфера была ой как необходима Мишиным родителям (он именовал их «предшественниками»). Она помогала им сохранять хотя бы иллюзию спокойствия и равновесия в их многотрудной и ужасно беспокойной деятельности нелегальных скорняков.

А чемодан, серый, с щегольскими латунными замками, был очень мил. Как обидно, что Евген велел отдать его этому паршивцу Павлику…

В Мишкиной душе шевельнулась острая, словно голод, зависть. А нельзя ли подсунуть Павлику какой-нибудь другой, старенький чемоданишко? Мишка перебрал варианты и огорченно вздохнул. Нет, не выйдет — чемодан для дела, и если Пивторак узнает о подмене (а он обязательно узнает) — кошмар! Ладно, черт с ним, с чемоданом…

Титан тщательно завернул плащи в газету и запер их в свой персональный ящик комода. Потом захлопнул чемодан, еще полюбовался им и, снова вздохнув, отправился к Степану.

На звонок вышла Элла Ипполитовна.

— Мишенька, приветик, — сказала она и сделала озабоченное лицо. — Степочка работает, он же всегда работает над собой, вы же знаете, что я вам буду говорить. Но для вас он, конечно, сделает исключение, что за вопрос… — В передней она повесила Мишкино пальто и, приоткрыв дверь в комнату Степана, почти заискивающе проворковала: — Сынуленька, к тебе Миша…

Мишка вошел и поставил чемодан на пол. Степа, облаченный в махровый купальный халат, почти утонув в старом кожаном кресле и положив ноги в огромных стоптанных шлепанцах на край стола, перелистывал журнал.

Титан шикарным жестом раскрыл новенький бумажник красной кожи и стал отсчитывать деньги, выбирая бумажки постарее и посмятее.

— Десять… двадцать… тридцать… — В последний момент Титан перерешил и вместо четвертой десятки вытащил пятерку и небрежным жестом швырнул бумажки на стол.

— Что это?

— Твоя доля. За помощь. Понял? — многозначительно спросил он.

— Ах вот как! — высокомерно процедил Степан, и лицо его приняло неприступно-лордское выражение. — За помощь. — Он бросил журнал на ковер и, едва привстав, длинной своей рукой достал ассигнации со стола и, скомкав, сунул Мишке в карман пиджака. — Возьми эти миллионы себе и истрать их на белки, жиры и углеводы. Попитайся недельку-другую в приличном ресторане. А то схватишь язву желудка из-за своей скупости.

Но и тут Мишкину броню пробить не удалось.

— Ладно, — невозмутимо сказал Титан, — и попитаюсь, если ты такой гордый. Пока. Там в прихожей я поставил чемодан. Отдашь его своему дружку Павлику. Понял? Директор велел…

Через два дня Мишка доложил Евгену Макаровичу, что Павлик хочет говорить с ним лично. «Всполошился мальчик, — понял Пивторак. — Что ж, понятно. Гарантий потребует. Дадим ему гарантии…» И распорядился:

— Передай, что я тоже горю его видеть. Но — нехай потерпит. В нужный момент времени я его разыщу…

«Нужный момент времени» наступил в середине мая.

Это был великолепный день. Омытая грозой, засверкала на солнце юная резная листва знаменитых каштанов, кленов, тополей и гигантских чинар. Открылся Зеленый театр в парке Шевченко и летние кино. Обновили пляжи первые в сезоне купальщики, и, знаменуя полное торжество лета, прошли по Дерибасовской первые девушки в открытых мини-платьях.

Сигнал дал немолодой моряк с лицом, изрезанным глубокими, словно овраги на рельефной карте, морщинами и с грустными темными глазами под тяжело нависшим лбом. Форменная тужурка с золотыми шевронами свободно болталась на его костистых плечах. Вошел он в кабинет Евгена Макаровича без стука, уселся в кресло и бережно положил свою поношенную фуражку вниз тульей на ковер.

— Ду ю спик инглиш? — тоненьким голоском спросил он.

— Найн, — широко улыбнулся Пивторак. — Абер их шпрехе дойч. Шпрехен зи дойч?

— Яволь, — по-солдатски четко отвечал моряк. — Зер гут.

Он представился — механик теплохода «Гондольеро», очень приятно прибыть в такой красивый город, — и, застенчиво улыбнувшись, пошутил:

— Говорят, у вас нет только птичьего молока?

Евген Макарович охотно поддержал незамысловатую шутку:

— Заменяем птичьей колбасой. Очень советую отведать. Ваша команда будет довольна…