Беспокойное наследство

Но Евгену Макаровичу было недосуг любоваться красотами природы. На подгибающихся ногах он стал осторожно спускаться вдоль обрыва повернувшей влево дорогой. С каждым шагом все выше поднимался глинистый откос, а справа все ближе подступало, уплощаясь, море. Дорога еще раз вильнула. Откос отступил вглубь, а на освободившейся площадочке открылся огороженный палисадником домик. Пивторак нашел притулившуюся в углу калитку, просунул руку меж брусьев и откинул крючок. Заборчик был наклонен наружу, и калитка, скрипнув, отворилась сама. Евген Макарович взошел на участок, аккуратно захлопнул калиточку и пошел к домику. Это был занятный особнячок, сооруженный из старого, списанного на слом автобуса. Инвалида сняли с колес, он врос в землю и так привык к неподвижности, что наверняка уже и забыл, что когда-то, гудя мотором, мерил спидометром километр за километром. Да и со стороны трудно было сразу распознать прежнюю «субстанцию» домика — перед бывшей задней дверью соорудили нечто вроде верандочки с навесом, к бывшей передней — пристроили крылечко с перильцами. И только окна — скругленные по углам, оправленные в поржавевший никель, со спущенными стеклами, напоминали о прежней бурной жизни халупы.

Пройдя меж кустов сирени, Евген Макарович увидел, что у крылечка, в продранном шезлонге, развалился плечистый хлопец в пестрой сине-красной ковбоечке и порыжелых штанах с морским клапаном. Босые его, чисто отмытые соленой водой ноги были свободно вытянуты. Физиономия прикрыта мичманкой с золотым «крабом», на животе лежала украшенная бантом гитара. Парень крепко спал. Его левая здоровенная ручища покоилась на инструменте, открывая взору вытатуированное на ней «Хай живе!». Евген Макарович обошел вокруг хлопца и тяжело опустился на табуретку. Отер лоб, спрятал платок в карман и не очень деликатно растолкал парня. Тот вскочил, водя из стороны в сторону дико расширенными глазами. Рядом с бутылкой возмущенно гудела упавшая наземь гитара.

Пивторак брезгливо оттопырил нижнюю губу и неодобрительно покачал головой:

— Как ты себе нервишки распустил, Котя, ай, ай, ай! Ты же ж прямо-таки какой-то ненормальный, сынок, того и гляди, на людей начнешь кидаться, словно непрописанный.

— Извиняйте, Евген Макарович, — сказал он. — Я туточки маленько приспнул…

— Ну чего ты, чего извиняешься, сынок? Разве ж я когда что говорил против поспать? Вот побалакаем с тобой пяток минуточек — и спи снова. Между прочим, я вижу, у тебя за пазухой вроде ножичек хранится, так ты его спрячь куда-нибудь подальше. Ни к чему он тебе, ножичек-то. Консерву ты чем другим свободно взрежешь или опять же бутылочку отомкнешь. Вот я за что балакаю, сынок. С ножичком-то замести тебя, милый, недолго, а кому нужна такая радость, спрашивается вопрос? Тебе? Мне? Чтобы да — так нет… Ты меня вовсе понял?

Парень кивнул и переступил с ноги на ногу.

— А зараз веди меня в свою хату. — Евген Макарович поднялся с табуретки и мотнул подбородком в сторону отставного автобуса. Парень услужливо забежал вперед…

Хилые досочки крылечка болезненно охнули и прогнулись под тяжким весом Евгена Макаровича. Наклонившись, он вошел внутрь и минуту постоял, привыкая к. полутьме.

— О! — сказал он, оглядевшись. — Да у тебя, сынок, вполне шикарные апартаменты!

Вся автобусная «начинка» была выброшена. Возле боковых стен приткнулось по койке, под бывшим ветровым стеклом стоял столик с табуреткой, по полу стелилась тканая дорожка, и только в заду осталось нетронутым пассажирское мягкое сиденье. На него-то и уселся, не снимая пыльника, Евген Макарович и указал хозяину место рядом.

После короткой конфиденциальной беседы директор вытащил из внутреннего кармана пачку банковых билетов.

— О! Ции гроши отдашь молодому человеку. Как он тебе квиточек сунет — так и отдашь. Ясно? Ну, ты ж мальчик сообразительный.

Котя принял деньги, и рука его, та самая, на которой было обозначено «Хай живе!», дрогнула. Это не ускользнуло от Пивторака.

— Сынок, — сказал он почти нежно, — имей в виду: я не милиция, я тебя под землей знайду, не говоря уже за ее поверхность. Усвоил?

— Ну что вы, Евген Макарыч, — обиделся собеседник.

— Надо быть честным, Котя, — пропустив мимо ушей его слова, продолжал Евген Макарович. — Всем надо быть честными, милый, а тебе — особенно. Кристальным ты должен быть, Котя. А если тебе в какой-то час трудно будет оставаться кристальным, ты вспомни, как сказать, подробности своей автобиографии. Вспомни того морячка с «Рифа», и ты сразу очень сильно захочешь быть чистым и честным, как младенец, который у мамки сиську сосет…

— Зачем вы, Евген Макарыч, про морячка? Разве это мне надо было? Вы же…

Евген Макарович Пивторак не произнес ни слова. Он только посмотрел на Котю — внимательно посмотрел и очень серьезно. И Котя умолк, словно в эту самую секунду лишился дара речи.

После солидной паузы Пивторак тихо произнес:

— Оказывается, ты оратор, Котя. Ну, что ты еще скажешь?