Беспокойное сознание

Вот так, побывав в тысячах переделок, развивая тысячи причудливейших реакций, я неуклонно приводил себя в общепринятое душевное состояние, которое люди называют нормальным. Прошел я и через этап, когда по утрам меня отпускали из лечебницы, позволяя разгуливать на свободе с тем, чтобы вечером я добровольно туда возвращался ночевать. И я возвращался. Как же я верил в медицину и вообще в науку! А были у меня товарищи по несчастью, делавшие все возможное, чтобы убежать и никогда больше не вернуться. Одному из них это удалось, он перешел вброд соседнюю речушку и там, в тине, нашел заржавленный пистолет. Ведомый безумной, но непреодолимой идеей-фикс, он вернулся в лечебницу, угрожая оружием, обошел все помещения, взял под арест врачей, посеял панику среди сестер милосердия, и только больным, не потерявшим самообладания, удалось связать его и вновь предать в руки науки.

В ходе долгого процесса нормализации с моим мозгом случались различные приступы. На глазах у безропотной, все понимавшей жены я бил окна и ломал стулья, на ленты рвал нижнее белье и простыни, сшибал голубей и колотил по заднице ни в чем не повинного беднягу-кота. Но на нее руки не поднял ни разу. Порой, но все реже и реже, мною овладевало непреодолимое стремление к самоуничтожению. Но я уже знал по опыту, как трудно положить конец человеческой жизни. Если на меня находило в саду, я бросался на траву у благоуханных роз и корчился, извивался там как настоящий червь. С чудовищными приступами я боролся, стиснув зубы и широко раскрыв глаза, пока постепенно органическая буря не шла на убыль. Затем наступало успокоение и тишина. Тогда я возвращался в дом, просил извинения у жены и объяснял, что все это от меня не зависит, что это сильнее меня и мне остается лишь пережидать, пока не схлынет напряжение.

День тянулся за днем. Были периоды, когда на меня накатывала жажда трудиться. На сей несовершенной земле труд все еще дарил величайшее счастье. Замостить улицы, выточить на станке деталь, приколотить доски к забору, построить бальнеосанаторий, бороздить на тракторе бескрайние поля — все это означало менять облик мира, создавать духовные ценности. Обуянный страстью к труду, я работал токарем на заводе, проползал сотни метров по рудничным забоям шириной в полметра и высотой в тридцать сантиметров, шуровал топку локомотива, дробил щебенку, выстроил новую голубятню, поправил забор вокруг нашего двора. Великую радость, великое спокойствие и смысл нес в себе труд. Не было на свете ничего его слаще.

В одни прекрасный день я сказал жене:

— Может, и не видать нам больше счастья, но покой у нас будет.

— Это как знать, — ответила она. — Думаю, счастье вечно живо.

О, нет! Куда там. Оно было вполне смертным. Но жена верила в счастье и хотела его удержать. Как-то она мне шепнула:

— У нас опять будет ребенок!

— Ни в коем случае! — в испуге воскликнул я, — Этого нельзя допустить, Татьяна! Давай жить только вдвоем до глубокой старости, в таком же покое, как птицы, коровы, буйные жеребята. Зачем обрекать новое существо на страдание, знакомое единственно человеку? А потом, это опасный путь. Если на него вступят все, настанет день, когда земной шар окажется перенаселенным, его население не сможет прокормиться, разразятся глобальные катаклизмы.

— Один ребенок к перенаселению не приведет, — сказала Татьяна.

— Прошу тебя, не надо. Мне очень страшно. Рождение равно смерти! Так говорил один мой учитель в гимназии. Что со мной станется, если я и тебя потеряю? Страшнее этого ничего не вообразишь.

— Не может же не быть конца несчастьям! — сказала моя жена.

Увы, несчастье могло быть и бесконечным, как может быть бесконечным счастье! Но она пока этого не знала.

Всю ночь я кружил у поликлиники. Мне мерещился плач новорожденных. Я чуял, как легкими шагами по больничным коридорам несется тревога, торжественная и роковая. За освещенными окнами электрические лампы блистали подобно далеким звездам, только сильнее.

При первых лучах рассвета я позвонил у дверей.

— Родила ли моя жена?

— Войдите! — сказала врач, белая, как ангел. — Сядьте на этот стул. Вы курите?

— Курю.

— Тогда закурите.

Я закурил.

— Ваша жена умерла во время родов, — сказала врач, и мне привиделось, что она улыбнулась, как Мона Лиза.

Встаю со стула и выхожу. Реденький молочный туман полнил улицы — он не давал мысли улететь в космическое пространство. Вокруг был город домов с неясными контурами, медленно наплывающих теней троллейбусов и куда-то бредущих пешеходов-призраков. И зачем то — может, по делу. Дела, жизнь, чаяния, радости, страдания — все было мертво. Сердце мое было мертво. Остался в нем лишь холодный пепел.