Беспокойные

– Можно мне самолет? – спросил ты. – Я видел самолет в книжке.

– Ты прилетел на самолете сюда, в Нью-Йорк. Понравилось?

– Я спал.

– Однажды слетаешь еще.

– Куда?

– Куда угодно. Вокруг света.

В пекарне были лаймово-зеленые лампы, напоминающие шлемы. Мы заказали бабл-ти флуоресцентной расцветки и прокололи крышки стаканов очень широкими палочками.

– Пей, – сказала я, – а не пузыри надувай.

Ты забулькал, издав звук, похожий на пук.

– Люблю чай.

– А Нью-Йорк любишь?

Ты всосал еще глоток и посмотрел на меня, надувая мягкий волнующийся пузырь.

– Да.

– А что больше всего любишь?

– Метро.

– А по Китаю скучаешь?

Пожал плечами.

– Скучаешь по йи гонгу?

– Да, – сказал ты на английском.

– Я тоже. – Я опустила трубочку до самого донышка. – А тебе нравится Леон?

– Он со мной играет.

– Можешь звать его йи ба. Он говорит, что не против.

Ты уставился на меня, будто пробовал слово на вкус, пытался понять, нравится оно тебе или нет.

– В следующем месяце мы переедем в квартиру побольше и будем жить с Леоном и его сестрой Вивиан. Это недалеко, в районе под названием Бронкс. Там будет другой мальчик, племянник Леона. Вы будете с ним играть. Его зовут Майкл.

– Сколько ему лет?

– Твоего возраста. Кажется, пять.

Ты нахмурился.

– Мне шесть.

– Я знаю. – Вокруг твоего лица взбивались пряди волос, будто в знак протеста. Я обошла столик и втиснулась на кресло с тобой. – Мы переедем к Леону, но всегда будем семьей, малыш, ты да я.

Ты выдул пузыри в чае, они снова пукнули, и ты захихикал. Потом твое лицо стало серьезным.

– Тетя Диди тоже поедет?

В квартире оказалось слишком тесно для нас всех. Для меня, тебя, Леона, Вивиан и Майкла. Отец Майкла, как сказал Леон, был никчемным тайванцем без документов, который давно бросил Вивиан.

Мои соседки говорили, что в Бронксе опасно, что там слишком мало китайцев, но, когда мы прибыли апрельским утром и я увидела знаки на английском и испанском – ни единого китайского иероглифа, даже ни одного ресторана с едой навынос на весь квартал, – я почувствовала себя так, будто раньше только репетировала, а теперь всё началось по-настоящему. Прошло шесть лет, и я по-прежнему оставалась в том же городе, но наконец-то куда-то продвинулась. Мою кровать на Рутгерс-стрит уже готова была занять другая женщина.

Мы с Леоном спали на одном матрасе в спальне, ты с Майклом – на другом, Вивиан – на диване. Жить с Леоном стоило на сто долларов дороже, чем в коммуналке, но я могла чаще работать в салоне, ведь за тобой и Майклом после школы присматривали Леон и Вивиан.

Леон жил в противоположном мире – просыпался с луной. По Бронксу скрипели и фырчали автобусы, а Леон сутулился на их задних сиденьях и ехал к окраинам Хантс-Пойнт. Он работал с мертвечиной. Разделывал ребра, пока свиньи превращались из целых животных в разные части: брюхо, плечи, кишки – из свиньи в свинину. Сапоги в запекшейся крови, перчатки, скользкие от потрохов, – Леон резал шматы мяса, отделял кости от мышц. На бойне свиней, висящих на гигантских крюках, били электрическим током, перерезали шеи, отчищали дочиста. Разборочный цех. Иногда я видела животных во сне. Замороженная свинья, оглушенная и немая, свиные головы с распахнутыми пастями – стонущие призраки. Леон больше не хотел есть сосиски, ветчину, бекон. Что отличает свинью от человека? В постели он называл мои части и отрубы, обводил пальцами мою мясную схему – окорок, оковалок, ребра, кострец; кожа на животе, – пока я не корчилась от его прикосновений. «Хватит!»

Мы все – мясо. Жир, хрящи, связки да кости. Сухожилия и мышцы, бедра и грудки. Леон приплыл зайцем, его выкинуло на берег Нью-Йорка на мусорной барже со старыми компьютерами. Корабль обошел весь мир – Китай, Таиланд, Мексику; через весь Тихий, – но, сидя в трюме, Леон не видел океана. Когда приехал он, в страну еще можно было попасть без документов, таможня пускала прямо на улицы – им негде было задерживать. Ты получал повестку в суд, рвал и выбрасывал клочки, стоило оказаться на тротуаре, ловил такси в фучжоуский Чайна-таун и растворялся в толпе.

– Страшно быть с человеком, который убивает? – спросила Диди, и я сказала, что, может и страшно, но Леон не убивал, и, несмотря на его широкую спину, несмотря на руки, которые могли бы задушить, он был добрым. Возвращаясь с работы, он подолгу стоял в душе, заползал в кровать еще весь мокрый, залезал на меня и в меня, прижимался своим весом. Это успокаивало. Он говорил во сне – лепетал, – и сперва это сбивало меня с толку. «Нет», – смеялся он, а я, неспящая, отвечала «Да», – переводила его бормотание в речь, которую хотела слышать.