Беспокойный возраст

Гордей Петрович отбросил газету, резко обернулся.

— В чем дело? Почему молчишь? Защитил проект или нет? — строго спросил он.

— Не волнуйтесь… Проект я защитил… на хорошо… — с нарочитым безразличием ответил Максим.

Из груди матери вырвался облегченный вздох:

— Максенька, как я рада!.

Она поставила на стол тарелку, обняла сына, поцеловала несколько раз в щеки.

Максим ощутил сладковатый запах пудры — мать все еще молодилась: пудрилась и даже подкрашивала губы.

— Ты как будто не рад? — спросил Гордей Петрович, крепко, по-мужски пожимая руку сыну.

Максим пожал плечами:

— Особенно хвалиться нечем, папа. Там были и отличники.

— Ну, уж тут вини только себя, — заметил Страхов.

Его грубоватость, манера высказываться прямо, а иногда и резко, его крепкая грузная фигура, крупная голова, густые, невпрочес, седеющие волосы, всегда строгое лицо с глубокими морщинами казались Максиму неизменными, как нечто раз навсегда данное, существующее в семье незыблемо и вечно. Максим испытывал к отцу уважение, граничащее с преклонением.

Совсем другое, противоположное, чувство, вызывала в нем мать — чувство легкого пренебрежения и жалости. Он знал: мать любила его до беспамятства, прощала ему многие шалости, баловала, становилась безвольной, когда дело касалось иногда не совсем благовидного его поведения.

— И тебе не обидно, что кто-то защитил лучше тебя? — спросил отец.

— Немножко, папа, — ответил Максим и покраснел.

— Что? Здорово плавал на экзаменах?

— Не очень.

— Не всем же быть отличниками, — вмешалась Валентина Марковна.

С несвойственной для ее расплывшейся фигуры живостью она взяла со стола заранее подготовленную объемистую коробку, перевязанную крест-накрест голубой лентой, поднесла молодому инженеру:

— Это тебе, сыночек, в честь успешного окончания.

Максим, все еще жуя, взял коробку:

— Ну зачем ты, мамочка?

Он потянулся к ней, легонько прикоснулся губами к ее дряблой щеке.

Страхов насмешливо следил за нехитрой семейной сценой.

— Мне, когда я окончил финансово-экономический, никто ломаной полушки не преподнес, — словно упрекая кого-то, сказал он. — Мы по четвертушке хлеба в то время получали, жмыхом да воблой питались… И учились… И работали…

— То было одно время, сейчас — другое, — с нескрываемым пристрастием к сыну возразила мать.

— Папа, ты же знаешь нашу маму, — снисходительно заметил Максим.

— Ладно-ладно. Счастливчики… Все теперь для вас уготовано. — Гордей Петрович насупился. Помолчав, продолжал: — Институт ты закончил, теперь можно подумать и о работе. Скоро, наверное, будут распределять кого куда. Путевку в зубы и — айда! Не так ли?

Грубоватая манера разговаривать дополняла какую-то жестковато-добродушную черту характера Гордея Петровича. Такие его выражения, как «здорово плавал» и «путевку в зубы и — айда», не казались Максиму обидными. Он слушал отца спокойно.

— Да, кажется, уже есть разнарядка, — сказал он.

При этих словах Валентина Марковна насторожилась.

— И куда же ты решил ехать? — спросил Страхов.

— Еще не знаю. Не выбрал…

— Придется, конечно, ехать. Тут — закон. Отбоярь три года, и тогда — на все четыре… Тут, сынку, государство. Сначала давали тебе, теперь отдай ты.

— А разве нельзя, чтобы не ехать, отработать где-нибудь поближе, например, в Москве? — осторожно спросила Валентина Марковна. — Неужели, Гордей, ты не сможешь похлопотать… Позвонить куда следует… Могли бы оставить и в Москве…

— А дальше что? — насмешливо спросил Страхов и сердита сдвинул брови.

Лицо его стало еще более суровым, даже грозным. Но мать это не испугало. Она повторила упрямо:

— Других отцы устраивают, а ты почему не можешь?

— Ладно, отложим этот разговор, — бросил Гордей Петрович и встал.

Лицо Максима залилось румянцем. «Не отсюда ли, не из дому ли исходят слухи, что я останусь в Москве?» — подумал он, неприязненно и вместе с тем с какой-то нехорошей надеждой взглянув на мать.

— Мама, — сказал он, смущенно отворачивая лицо, — я прошу тебя, не надо об этом. — Он сделал над собой усилие и добавил: — Я сам постараюсь выбрать себе дорогу и… вообще свое место.

— Слышишь? — победоносно сказал Страхов. — Правильно рассуждает сынок. Нам, никто не протежировал, никуда не звонил. И в пуховые одеяла нас маменьки не заворачивали.

Эти слова Гордей Петрович уже обращал не к сыну, а к Валентине Марковне. Но та только сердито поджала губы, молчала…

Максим допил чай, пожелал отцу и матери спокойной ночи и, захватив подарок, ушел в свою комнату. Там он кинул коробку на диван и, стоя посредине комнаты, снова задумался.

В самом деле, с ним происходило что-то неладное. Впервые забота матери вызвала в нем такое душевное смятение. Ведь если серьезно разобраться, ему и вправду не хотелось уезжать из Москвы.

Максим возбужденно зашагал по комнате. Взгляд его упал на лежавшую на диване коробку. Страхов сорвал с нее ленту, поднял крышку. На стопке завернутых в целлофановые пакеты сорочек лежали ручные золотые часы и портативный фотоаппарат в кожаном футляре.