Беспощадная бойня Восточного фронта

Смотри — появился человек, которого ты родила.
Ты любила его, ухаживала за ним из года в год,
Плакала, надеялась, страдала.
А человек, который шагал рядом
И всегда был с тобой, теперь покидает тебя.
Ты станешь ненавидеть его?
Того, кто уже не просто человек, а солдат,
Колесо, катящееся по чужой колее.
Он тоскует по родине и ищет забвения,
Танцует от страха, мучений и смерти.
От бесконечных маршей калечит себе ноги.
Можешь ли ты допустить, чтоб застрелили его?
Появился человек, дитя Божье,
Живет и в нищете и горе,
Одинокий и беспомощный в чужой стране.
Пока он еще цел, как и я, и как ты —
Наблюдай за его походкой, за ним самим.
Останови своей рукой смерть, грозящую ему.

Несбыточная надежда сохранить себя как личность среди убийств и сознание того, что он, вступивший в Россию, уже больше не тот человек, что был раньше, постоянно проскальзывает в стихах Вольфзангера. В 1943 году, после второй военной зимы, он пишет:

Я возвращаюсь домой, бедный путник, Которого никто не любит и никто не знает. Я — чужой и для тех, кто когда-то Мое имя помнил.

«У меня нет теперь ни дома, ни сада, ни пения дроздов, — пишет Вольфзангер в моменты депрессии, — душа моя умерла после войны».

Более трех лет прослужил Вольфзангер в вермахте. Он погиб тогда, когда перед ним забрезжила надежда на скорое окончание войны. За несколько недель до его смерти западные союзники высадились в Нормандии. Он понял тогда, что война вступает в завершающую фазу. С поразительной дальновидностью Вольфзангер пишет 9 июня 1944 года, через три дня после высадки: «В этих сражениях на побережье Франции участь Европы решается на десятилетия. Однако их последствия станут ясными только в течение последних военных дней, а через полвека они уже покажутся незначительными в новом построении общества». Для него самого, как он надеется, вторжение могло бы ускорить возвращение с войны. Он тоскует по этому последнему возвращению, однако характер его теперь совершенно чужд тому, который был у него прежде. В его письмах прокрадывается офицерская логика, от которой он отказывался так долго: «Уже два дня как распустилась сирень. Наш дивизион не получает никаких заданий. И такая жизнь мне нравится».

Вольфзангер уже не предается той эйфории, которая характерна для последних страниц его неоконченной книги о войне. Утрачена в его частных записках последних недель жизни и способность сохранять маску иностранца, которой он придерживался все годы на фронте. Солдат и поэт получают одно лицо. Саморазмолвка кажется законченной. Близость к смерти и опасности стали ему уже настолько привычными, что он воспринимает их буднично и почти неосознанно. Однако появляются другие, более лиричные мотивы для оценки действительно критических ситуаций.

В своем последнем письме от 21–22 июня 1944 года Вольфзангер сообщает, что он получил команду на дальнейшее отступление. Он считает, что его подразделение выйдет на шоссе Минск—Смоленск и станет двигаться к Витебску. Вольфзангер хочет избегнуть этого любой ценой, так как считает такое продвижение крайне рискованным. Он прикидывает даже возможности получить направление на офицерские курсы, чтобы таким образом выбраться из опасной зоны. Однако это могло произойти лишь в том случае, «если после Витебска мы попадем на другой, менее опасный участок фронта». Последнее из сотни писем, которые он написал родителям, заканчивается с осторожным оптимизмом: «То, что вторжение в Россию на его начальном этапе не представляло никакой молниеносной войны, было всегда ясно мне, и если в конце концов однажды наступает конец и появляется надежда на остановку этого быстро несущегося поезда, то вполне возможно мое возвращение домой. Дай Бог, чтобы мне как можно скорее увидеть вас! До встречи! Вас приветствует и целует от всего сердца ваш Вилли».