Беспощадная психиатрия. Шокирующие методы лечения XIX века

Символично то, что у истоков университетской психиатрии стоял Вильгельм Гризингер, влиятельный представитель биологического направления в психиатрии. Гризингер — автор кратчайшего credo биологической психиатрии: «Пациенты с так называемыми «душевными болезнями» на самом деле люди с болезнями нервов и мозга»[225].

Примерно сто лет спустя американский нейрофизиолог Ральф Джерард скажет примерно то же самое, но другими словами: «Кривых мыслей не бывает без кривых молекул» («No twisted thoughts without twisted molecules»)[226].

С этим утверждением согласились бы многие предшественники Гризингера, со времен Гиппократа и Галена искавшие первопричины психического неблагополучия в дисгармонии тела.

За пару поколений до Гризингера в роли пионеров биологизаторского направления выступили французы, представители самой сильной медицинской школы Европы конца XVIII в. Французская революция 1789 г. благоприятствовала физикалистским упрощениям в науке о человеке.

В германских государствах была другая культурная атмосфера. Романтизм вел психологию в сторону мистерий, иллюзий и волшебства, приучал к тому, что говорить о психике следует на языке метафизики.

Немецкие психологические журналы вплоть до 1850-х гг. оставались под влиянием Иоганна Хайнрота, звезды идеалистического направления в психиатрии первой половины XIX в., придумавшего «психосоматическую» медицину. По этой причине Гризингер долгое время публиковался в журналах о внутренней медицине, а не в журналах для психиатров.

Когда Гризингер в 1840-х гг. продвигал идею о том, что главным в психопатологии является состояние мозга, вполне конкретного органа внутри человеческой головы, его материалистический монизм был противопоставлен не дуализму христианской антропологии, а дуализму немецкого романтизма с его туманными видениями и неприязнью к рациональному мышлению.

* * *

Чем ближе к XX в., тем заметнее превращение медицины из личного мастерства лекаря в общественный институт, который, что немаловажно, в XX в. часто получает финансирование из государственного бюджета. Эффективность методов диагностики и лечения в новейший исторический период приходится обосновывать, не прячась за имена авторитетов, а «подводя научную базу».

Редукционизм биологической психиатрии выглядит менее холодным и дегуманизирующим, если принять то, что он оправдан практическими потребностями, во-первых, университетской системы обучения, во-вторых, институциональной медицины, живущей на деньги налогоплательщиков. Общество, финансирующее полезную деятельность в разных сферах, например, строительство мостов и оказание медицинской помощи, вправе требовать, чтобы здравоохранение держалось на том же базисе, что и строительство мостов — в согласии с современным естествознанием и без произвольных допущений, которые невозможно подвергнуть объективной проверке.

Биологическая психиатрия открыта для критики и опровержений. В ней возможно так называемое «состязательное сотрудничество» — совместный эксперимент ученых с противоположными взглядами. Во многих концепциях, которые противопоставляются биологической науке о сознании, настолько мало недвусмысленной конкретики, что непонятно, как эти витиеватые концепции можно оспорить. Такая ситуация приемлема в разговорах об искусстве, но не в науке. Произведение художественной литературы критикуют за недостатки стиля, скучный сюжет, вторичность и т. п., но никто не будет спорить о его истинности. Истинность — не тот параметр, по которому оценивают поэмы.

Но если что-то невозможно оспорить и опровергнуть, то это невозможно и доказать. Таков критерий научности (не практической применимости, а научности), придуманный Карлом Поппером, в свое время скептически наблюдавшим за ростом популярности учений Фрейда и Адлера.

Материалистический подход к сознанию и психопатологии хорош хотя бы тем, что он проходит проверку критерием Поппера и не маскируется в тумане метафизики. Метафизика уместна там, где не требуется точная однозначность. Язык, состоящий из недоказуемых и неопровергаемых утверждений, подходит для выражения тех смыслов, что передаются в поэзии и музыке. Когда метафизический словесный материал используют для строительства теорий о мире и человеке, возникают проблемы.

Метафизика имитирует то, чем она не является. Об этом пишет Рудольф Карнап: «Метафизик верит, что он действует в области, в которой речь идет об истине и лжи. В действительности он ничего не высказывает, а только нечто выражает как художник… Возможно, музыка — самое чистое средство для выражения чувства жизни, так как она более всего освобождена от всего предметного… Метафизики — музыканты без музыкальных способностей»[227].

Кровь и моча — что может быть более предметным (и менее музыкальным)?