Беспощадный рай

— Правило номер два: молчи, пока тебе не разрешат говорить.

Я прикусываю нижнюю губу и проглатываю рвущийся к горлу крик.

Когда лифт останавливается, меня овевает теплый и спертый воздух. Я чувствую запах сигаретного дыма и слышу негромкое гудение радио, настроенного на новостной канал. Канал не английский, поэтому я не могу понять, о чем там вещают.

Я оказываюсь в вертикальном положении, и меня усаживают на жесткий металлический стул. Мешок с головы снимают. Я моргаю от ослепительного белого света. Под моими ногами грязный пол.

— Назови свое имя для камеры, — говорит мужской голос за светом.

Мы уже делаем это? А они не теряют времени даром.

Я облизываю пересохшие губы. Дыши медленно. Выпрямись.

— Джули Моретти.

— Громче.

— Джульетта Моретти.

— Дата и место рождения?

Мужчина абсолютно бесстрастен. Никаких эмоций. Для него это всего лишь работа. Я не более чем средство для достижения цели. Он, вероятно, даже не видит во мне человека.

Мои руки за спиной так сильно трясутся, что я не могу сжать их в кулаки.

— Двадцать восьмое января тысяча девятьсот девяносто пятого. Пресвитерианская больница в Нью-Йорке.

— Назови девичью фамилию матери и имя любимого питомца детства.

Мне нужно в туалет. Мой мочевой пузырь так переполнен, что кажется вот-вот лопнет.

— Элизабет Бушнелл. Пеппи Длинный Чулок.

Ослепляющий белый свет смещается, открывая человека за видеокамерой на штативе. Еще трое мужчин стоят в стороне, молча наблюдая. Я не вижу их лиц, но чувствую на себе их взгляды. Я чувствую их сосредоточенность.

У одного в руке короткий кожаный хлыст.

Я начинаю задыхаться. Дыхательные упражнения больше не помогают.

Киллиан, прости. Я была идиоткой. Круглой дурой.

Если бы я могла увидеть его прямо сейчас, то сказала, что мне все равно. На его секреты, его прошлое, всю его жизнь — мне все равно. Меня волнует только то, что я чувствую, когда он смотрит мне в глаза.

Меня волнует лишь он.

Неважно, кто. Неважно, кем является.

Просто он.

— Поздоровайся со своим отцом, Джульетта.

Мои глаза полны слез. Я быстро моргаю, чтобы убрать их. Пульс, подобно океану, ревет в моих ушах.

— Addio, папа, — хрипло шепчу я.

Addio — это неофициальный итальянский способ попрощаться с человеком, которого, как вы думаете, больше никогда не увидите. Именно это меня учили говорить в ситуации, если я почувствую, что шансы на мое выживание невелики. Код, чтобы мои спасатели знали, что им нужно поторопиться.

Именно это я сказала закрытому гробу мамы в день, когда его опустили в землю.

Всем ее маленьким кусочкам, которые смогли собрать.

Человек за камерой делает шаг вперед. Он лысый. Во всем черном. На его кадыке татуировка черепа.

Он опускает руку мне на плечо и толкает.

Я падаю назад. Моя голова ударяется об пол с ужасным глухим стуком. Я задыхаюсь от боли, инстинктивно перекатываюсь на бок, но мужчина хватает мои связанные лодыжки и обматывает их пластиковой кабельной стяжкой, привязывая мои ноги к ножке стула.

Я лежу на спине, уставившись в темноту, и тяжело дышу, убежденная, что вот-вот умру.

Вот только похитители запланировали для меня явно не смерть. По крайней мере, пока.

На данный момент лишь небольшую легкую пытку.

Я слышу свист хлыста, рассекающего воздух за долю секунды до того, как он соприкасается с моей плотью. По нежной, незащищенной коже правой ноги между пальчиками и пяткой.

Боль хуже огня. Хуже, чем раскаленное металлическое клеймо. Она обжигает. Пронизывает насквозь, как копье. Я резко дергаюсь, но не кричу. Не сейчас. Сейчас у меня все еще есть надежда, что это может быстро закончиться.

Мужчина с хлыстом безжалостно гасит эту надежду.

Пока камера снимает, он снова и снова хлещет меня по подошвам обеих ног, пока моя плоть не становится разорванной и окровавленной, а мои крики не превращаются в дикие вопли, заглушая звук его смеха.

Через некоторое время меня в полусознательном состоянии, сквозь пульсирующее красное море страданий, отправляют в яму. Тесную комнатку без окон и дверей, с одним-единственным предметом — пустым металлическим горшком в качестве, полагаю, туалета. Потолок — железная решетка, примерно в двенадцати футах надо мной.

Ладно, это не комната. Технически, это дыра в земле.

Темница.

Я осматриваюсь, борясь с паникой.

Из положительного — у меня не будет ни единого шанса развить досадный случай Стокгольмского синдрома, потому что, если один из моих похитителей не спрыгнет сюда со мной, чтобы поболтать и немного промыть мозги, похоже, в обозримом будущем в одиночной камере буду только я одна.

Не камере... темнице.

Я сажусь и с удивлением обнаруживаю, что мои руки и лодыжки развязаны. Я все еще одета — еще один плюс. Но, судя по состоянию моих ног, какое-то время я не смогу ходить, не говоря уже о том, чтобы убежать.

С другой стороны, это не особо важно, потому что отсюда нет выхода, если только кто-нибудь не опустит лестницу.

Я смотрю на прутья решетки, гадая, отправили ли уже видео моему отцу.

А потом решаю, что пора пописать.

Тут я быстро выясняю, что неспособность ходить — большая помеха для похода в уборную. Или, точнее, похода на горшок.