Беспредел

В одном из монастырей, "запершись" в келье, некий монах написал трактат о явлении Антихриста на Русь. Он основывался на древних пророчествах и сказаниях, предрекающих это событие. Настоятель монастыря, узнав о трактате, попросил рукопись, прочел ее и сказал монаху: "Ты ошибаешься, брат. Это еще не антихрист. Это предтеча. Антихрист грядет через 200 лет". Сказано было в 1717-м году. Оба были схвачены, "обнажены из сана", подвергнуты жесточайшими пытками (для выяснения соучастников и количества экземпляров рукописи), колесованы (раздроблены руки и ноги) и повешены умирать за ребро на крюк.

Еще в самом начале "славных дел" был схвачен писатель Григорий Талицкий с группой, также трактовавшей о пришествии антихриста и печатавший нечто вроде информационных выпусков на самодельном печатном станке. Все, включая мастера, сделавшего станок, и купца, давшего денег (3 рубля) на бумагу, были подвергнуты страшной пытке иглами и, учитывая "особую опасность их преступления", приговорены к сложной и редко применяемой казни "копчением заживо" с последующим четвертованием.

Петр лично пытает на дыбе собственного сына и наследника царевича Алексея, заставляя это делать и свою жену Екатерину, финскую проститутку, возведенную им в сан императрицы. Та делает это с особым удовольствием — царевич преграждает путь на трон ее детям. Петр вырывает у нее кнут и продолжает истязать сына, а затем лично его обезглавливает (чтобы не опозорить прикосновением "катских рук"). Вся вина сына заключалась в том, что он без восторга относился к безумным импровизациям своего явно психически ненормального родителя, которые в будущем назовут "великими петровскими реформами". Охваченный припадками подозрительности, Петр зверски казнит многих своих соратников, а в перерывах между казнями расслабляется в пьяных и грубых оргиях "всешутейского собора" — какой-то смесью уголовной малины и сборищем воинствующих безбожников более поздних времен.

А в Тайной канцелярии бьют на дыбе кнутом придворную красавицу Марию Гамильтон. В присутствии царя 22-летней девушке, несмотря на ее мольбы, публично отрубают голову. Петр поднимает мертвую голову с эшафота, целует ее в губы и неожиданно для всех поднимает ее над толпой и начинает читать с эшафота толпе лекцию по анатомии, объяснять "какая жила в голове для чего предназначена".

Страдающий многими психозами царь, присвоивший себе титул Императора и "Отца Отечества", страдает с детства и некрофилией — редким видом умственного расстройства. Так война идет по вертикали, пожирая членов царской семьи и высших сановников. А что же делается по горизонтали, там, где раздавленный народ веками борется за свое выживание?

Горят села раскольников. Войска методически прочесывают леса. Раскольники оказывают яростное сопротивление, предпочитая массовое самосожжение сдаче. Захваченное врасплох население сибирского города Торовец, "уличенное в расколе", по приказу Петра сажается на кол — все до единого человека, включая младенцев. Торовичан до сих пор зовут "коловичами". Качаются по рекам виселицы и стоят колья с отрубленными головами участников булавинского и астраханского восстаний. В Петербурге ежедневно колесуют (любимая казнь царя, вывезенная из-за границы) и подвешивают за ребра человек по 20 "разбойников". В ненавистной царю Москве массами сажают на кол прямо на Красной площади. История донесла имя майора Глебова, осмелившегося "пожалеть” первую жену царя Евдокию, сосланную в дальний монастырь. Майор в течение 18-ти часов умирал на колу, который вышел ему из заднего прохода в затылок. А сколько было безымянных? Но флот и новая столица продолжали строиться, а войне, бушевавшей от Нарвы до Полтавы, не видно было конца.

"Многие тысячи народа со всех концов России, — пишет историк-беллетрист, — трудились над постройкой города. Наводнения смывали работу, опустошал ее пожар, голод и язва косили народ, и снова тянулись к топким дорогам, по лесным тропам партии каменщиков, дроворубов, бочкарей, кожемяк. Иных ковали в железо, чтобы не разбежались, иных засекали насмерть у верстовых столбов, у туинской избы. Пощады не знали конвоиры-драгуны, бритые, как коты, в заморских зеленых кафтанах. Строился царский город на краю земли, в болотах. Кому он был нужен, для какой муки еще новой надо было обливаться потом и кровью и гибнуть тысячами — народ не знал. Но от пода гей, оброков, дорожных и войсковых повинностей стоном стонала земля. Жаловаться и сетовать было запрещено. Тех неосторожных, кто осмеливался это делать, заковав руки и ноги в железо, везли в Преображенский приказ или Тайную канцелярию, и счастье было, кому просто рубили голову: иных терзали зубьями или протыкали колом железным насквозь или коптили живьем. Страшные казни грозили каждому, кто хоть тайно, хоть наедине или во хмелю задумался бы: к добру ли ведет нас царь, и не напрасны ли все эти муки, не приведут ли они к мукам злейшим на многие сотни лет? Но думать, даже чувствовать что-либо, кроме покорности, было воспрещено…