Беспредел

— Это нынешняя Германия, — возразил я, — а вспомните Германию 1946-го года. Страна разодрана на части, превращена в руины бомбардировками и уличными боями. Семь миллионов бездомных и десять миллионов беженцев из Польши, Чехословакии, Восточной Пруссии, из оккупированных вами областей. Люди жили в подвалах разрушенных домов, в бомбоубежищах, в развалинах, просто на улицах и в чистом поле. Лишь треть урожая и выделенной союзниками продовольственной помощи попадало в руки властей для распределения по карточкам. Все остальное попадало на черный рынок, где тотчас же становилось недоступным всем, кроме воров и спекулянтов. Средняя зарплата колебалась между 200 и 400 марок, а фунт масла стоил 300 марок, пачка сигарет — 200 марок, а фунт кофе — 700! Я читал секретный доклад оккупационной администрации, где говорилось о трехстах тысячах случаев зарегистрированного туберкулеза, о снижении рождаемости на 50 %, об увеличении уровня смертности на 60 % по сравнению с 1938 годом… В одном только Гамбурге, вернее, в той куче битого кирпича, который от него остался, было обнаружено 10000 случаев голодной водянки. Топлива не было. Шахты Рура не работали. Люди жгли мебель, книги, деревья из городских парков. Если перегорала лампочка — жили при свечах, кончались свечи — жили в темноте. Магазины были пусты и заколочены: Как сказал один из тогдашних немецких публицистов, немцы превратились в первобытных бродяг, живущих охотой за остатками погибших цивилизаций. Он утверждал, что надежды нет никакой, поскольку повреждена генетическая структура нации, искалеченная ужасами нацистского режима, изоляцией от мира, массовым бегством, гигантской эмиграцией, расчленением страны. И тогда это мало кого беспокоило — вымрут все немцы или нет. Вымрут и хорошо. Но народ посмотрел на себя со стороны, пришел в ужас и, вместо того чтобы орать на митингах, начал работать. Когда вы поймете, что надо работать и это единственный выход, у вас появится очень перспективное будущее, поскольку вы сейчас находитесь в несравненно лучшем положении, чем послевоенная Германия или, тем более. Япония. Сходство с послевоенной Германией у вас только одно: вас, как и ее, лишили возможности пакостить во всем мире. Но, к счастью для вас, другими, более современными и гуманными средствами.

"Что-то я сегодня сильно расслабился, — пронеслось у меня в голове. — Много говорю".

Яша молчал, пощипывая бороду. Сидящая рядом о ним девица, внимательно слушавшая меня, неожиданно сказала:

— Да врет он все, Яша. Никакой он не американец. Глядя, как шпарит по-нашему. Стукач он, точно я тебе говорю.

Яша досадливо отмахнулся от нее, но спросил:

— Действительно, где вы так хорошо научились говорить по-русски?

— Я старательно выполнял домашние задания в школе и в университете, — сказал я.

Яша и его девица недоверчиво усмехнулись.

Я хотел еще что-то сказать, но в этот момент одни из молодых людей, рыскавших по залам в безукоризненно сидящих полуфраках-ливреях клубных лакеев, подскочил с подносом бокалов шампанского к нашему столу и, ставя бокалы на стол, шепнул мне на ухо: "Вас просят к телефону".

— Меня? — пьяно и громко переспросил я.

— Очень просят, — сказал лакей, беря меня свободной рукой за локоть, как бы желая привести в чувство.

— Извините, — пробормотал я, вылезая из-за стола.

Яша и девица переглянулись, а Крис, занятая беседой с какими-то другими местными знаменитостями, встрепенулась и спросила: "Ты в консульство?"

— Нет, — сказал я, — поеду к вам на квартиру. Если получится.

Парень в ливрее привел меня в небольшую боковую комнату, где находился один из его коллег, стороживший положенную на стол телефонную трубку.

Когда я взял трубку, оба, как по команде, вышли из комнаты и плотно прикрыли за собой дверь.

Такие ритуальные танцы могли исполнять только в честь одного единственного божества. Поэтому, взяв трубку, я спросил:

— Что вам не спится, полковник?

— Я послал за вами машину, — демонстрируя, что он не склонен к шуткам, сухо сказал Беркесов, — немедленно приезжайте.

Мне показалось, что я всю жизнь прослужил в КГБ, но не дослужился даже до прапорщика. Поскольку должен был послать Беркесова ко всем чертям, но вместо этого спросил:

— Куда приезжать?

— Вас отвезут, — полковник повесил трубку.

Когда я сделал тоже самое, один из молодых людей уже подавал мне пальто и шляпу.

— Идите за мной, — сказал он, открывая чем-то вроде железнодорожного ключа глухую дверь в стене. Мы вышли на лестницу, минуя залы.

Но день удивительных встреч еще не закончился. Когда я в сопровождении беркесовского мальчика спускался по белому мрамору парадной лестницы, то столкнулся нос к носу с генералом Орловым, который в сопровождении нескольких человек по ней поднимался.

— Привет, — с ноткой удивления сказал он, тяжело дыша.

— Привет, — откликнулся я без всякого удовольствия. — Ты, как всегда, опаздываешь.

— Я никогда не опаздываю, — зловеще просипел Орлов. — Я сейчас здесь всех на… (он грязно выругался) разнесу. Всех этих Топчаков, Бурковых и все это говно!

— Что случилось? — изумился я генеральскому бунту.