Беспризорные. Бродячее детство в Советской России (1917–1935)

Везде в Поволжье в конце 1921 года встречались небольшие группы людей, бредущих сквозь снег к большим городам. У каждой группы была телега, запряженная верблюдом или лошадью. На телеге сложены одеяла, шубы, прочие немудреный скарб; немощные и больные лежали сверху.

Часто лошадь, реже — верблюд умирали от голода. Иногда группа останавливалась, чтобы оставить на обочине дороги одного из своих, умершего в пути. Дороги были усеяны трупами.

Эти путники — беженцы, они бросили свой дом и хозяйство и ушли куда глаза глядят в поисках пропитания. Они плохо себе представляли либо вовсе не представляли, куда идут. Они знали лишь, что, оставшись, ОБРЕЧЕНЫ на смерть. Они МОГЛИ выжить, перебравшись куда-нибудь.

Они заполонили вокзалы не только в голодающих губерниях, но и в городах за сотни миль от них, куда приехали для того, чтобы убедиться, что им некуда пойти и нечего делать. Они наводнили Казанский вокзал в Москве. Захлестнули сортировочную станцию в Уфе. Практически на всех станциях юга России ими забиты залы ожидания, коридоры, площадки у буфетов и лестниц. Кучи тряпья стали их постелью, их домом. У некоторых были прекрасные шали и драгоценности, символы былого благополучия; но ни шали, ни драгоценности тогда не ценились.

Татары и башкиры — татарина можно узнать по круглой шапке, — немцы и славяне теснились все вместе. Они ходили по поездам, выпрашивая еду у пассажиров. Старались подобраться как можно ближе к людям в станционных буфетах. Если за обедом ты поднимал глаза, перед тобой стояла призрачная фигура, указывающая костлявой рукой на оставленный тобой кусок хлеба, безмолвно умоляя о подаянии.

Там были подростки, высокие и худые, худые сверх всякого представления о худобе человека западного, одетые в лохмотья, грязные. Были старухи, некоторые сидели прямо на земле, оцепенев от голода, бед и несчастий. Вокруг бегали дети, пытаясь затеять игру. Некоторые из них потеряли родителей. Другие женщины как могли старались заменить им мать. Бледные матери пытались накормить пустой грудью умирающих малышей. Если бы среди нас появился новый Данте, он написал бы новый «Ад», побывав на одном из этих вокзалов.

Люди умирали в ожидании поездов: умирали не единицы — умирали десятками, сотнями. Дети умирали, как мухи. Умирали в поездах, умирали на станциях. Женщины выползали на улицу и падали замертво. Смерть стала настолько обыденной, что ты ее не замечаешь. […]

Печальные сцены, когда на станцию прибывал поезд. Люди бросались к вагонам третьего класса. Все места были немедленно заняты, все пространство забито, коридоры, тамбуры переполнены. Дети разлучались с родителями, которых они, возможно, больше никогда не увидят. Старики обречены на верную смерть. Люди забирались на буфера, на крыши вагонов. Охрана пыталась их стащить. Только самым сильным и везучим удавалось как следует зацепиться. Поезд трогался, люди бежали за ним, цепляясь за подножки, пытаясь взобраться наверх. А вслед неслись рыдания, отчаянные рыдания женщин, оставшихся на перроне⁸.

Страшное описание пассажиров теплушки дает Борис Пильняк в романе «Голый год», опубликованном в 1922 году. Действие романа происходит в 1919-м.

Люди, человеческие ноги, руки, головы, животы, спины, человеческий навоз, — люди, обсыпанные вшами, как этими людьми теплушки. Люди, собравшиеся здесь и отстоявшие право ехать с величайшими кулачными усилиями, ибо там, в голодных губерниях, на каждой станции к теплушкам бросались десятки голодных людей и через головы, шеи, спины, ноги, по людям лезли вовнутрь, — их били, они били, срывая, сбрасывая уже едущих, и побоище продолжалось до тех пор, пока не трогался поезд, увозя тех, кто застрял, а эти, вновь влезшие, готовились к новой драке на новой станции. Люди едут неделями. Все эти люди давно уже потеряли различие между ночью и днем, между грязью и чистотой и научились спать сидя, стоя, вися. В теплушке вдоль и поперек в несколько ярусов настланы нары, и на нарах, под нарами, на полу, на полках, во всех щелях, сидя, стоя, лежа, притихли люди, — чтобы шуметь на станции. Воздух в теплушке изгажен человеческими желудками и махоркой⁹. Ночью в теплушке темно, двери и люки закрыты. В теплушке холодно, в щели дует ветер. Кто-то хрипит, кто-то чешется, теплушка скрипит, как старый рыдван. Двигаться в теплушке нельзя, ибо ноги одного лежат на груди другого, а третий заснул над ними, и его ноги стали у шеи первого. И все же — двигаются... Человек, у которого, должно быть, изъедены легкие, инстинктивно жмется к двери, и около него, отодвинув дверь, люди, мужчины и женщины, отправляют свои естественные потребности, свисая над ползущими шпалами или приседая, — человек изучил во всех подробностях, как это делают, — все по-разному¹⁰.

Во время остановок на маленьких станциях путники могли сделать передышку. Беспризорники же, целыми днями ожидавшие прибытия поездов, наконец-то могли выклянчить кусок хлеба или забраться в поезд.