Беспризорные. Бродячее детство в Советской России (1917–1935)

Ой, горе, горе тебе, девка, молодая баба!!

Голос певца звучал грозно, угрожающим было сухое, изрытое оспой лицо его; Филька искусно вплетал в стихиру свой ясный, звонкий голос. […]

Филька оглаживает Шарика, злобно косится в сторону собачьего обидчика и сердитым голосом заводит:

Что есть у нас три печали великие,

Как-то нам те печали миновать будет?

Тут уверенно и крепко, устрашая толпу, подхватывает дед Нефед:

Первая печаль, как умереть будет?

А вторая печаль: не вем, когда умру.

А третья печаль: не вем, где на том свете обрящуся.

Ой нет у меня добрых дел и покаяния,

Нет чистоты телесные и душевные…

Парнишка, обидевший верного Шарика, — это Амелька, еще один бродяга, который в итоге уговаривает Фильку отправиться вместе на поиски удачи. Филька бросает слепого старика, но всегда будет помнить его как «хорошего дедушку», первого взрослого, кто ему помог⁴.

Среди беспризорных было немало людей с физическими недостатками, сенсорными нарушениями и умственной отсталостью, но всегда находились товарищи, которые им помогали, как описывает Алексей Кожевников в рассказе 1925 года «Слепец Мигай и поводырь Егорка-Балалайка».

Мигай давно, с тех самых пор, как эвакуировался на Украину и ехал в одном вагоне с чувашскими детьми, получил трахому. На Украине он жил на хуторе, где была пыльная работа: молотьба, бороньба. Выело глаза пылью, трахомой веки вывернуло, и зрачки налились кровью.

За мигающие без остановки глаза парня прозвали Мигаем, из Сидорки Мигая сделали.

Узнал Мигай, что урожай в Чувобласти, и уехал с Украины, решил он разыскать свою матку, которая во время голода уехала с грудным братишкой Еремкой в места сытные и хлебные.

Сидит Мигай на Московском вокзале, а с ним товарищ Егорка-Балалайка. Егорка провожает Мигая с Украины в Чувоблсасть. Дока парень — недели не живет в Москве, а завел товарищей.

— Егорка, ты это? — спрашивает Мигай.

— Я, я, не узнаешь?

— Не узнаю, ходуном в глазах… Свет уходит, карусель кругом. Пошел и забрел под лестницу, вывели ладно… Своди меня.

Егорка берет Мигая за руку и ведет в уборную. Сводил и усадил в дальний угол, что б не путался парень под ногами у пассажиров.

— Рвет… Темень облегает густая, — жалобится Мигай и руками продирает гнойные глаза, думает вернуть им свет.

— Не тронь ты глаза, хуже будет, руки грязные, — советует Егорка.

[…]

— Егорка, помочи мне глаза, рвет… Ой… о… о…

Егорка смочил слюной Мигаевы глаза и спросил:

— Отошло?

— Лучше.

— Ну посиди, а я побегу. Петь ведь не выйдешь?

— Не знаю, не под силу мне петь, свет гаснет. Недолго ты?

— Нет, нет, скоро…⁵

Егорка возвращается и решает остаться с Мигаем: он будет его поводырем. Они обитают в Москве на площади трех вокзалов, и пока Егорка с другими ребятами ворует дрова, Мигай стоит на вокзале у стенки и поет, прося подаяние. Когда милиционер прогоняет Мигая с вокзала, он покорно переходит на площадь, дожидаясь Егорку, и все мечтает вернуться в родную деревню.

Скорее всего, в основу рассказа Кожевникова легла история, свидетелем которой он стал. В богатой фотодокументации, собранной в 1920-х годах по всей России, можно видеть беспризорных с сенсорными и моторными проблемами. Так, на одной из фотографий представлены два мальчика с грустными лицами, явно собирающиеся в путь: один из них слепой, опирается на длинную палку, второй его сопровождает.

Беспризорные, которые, как Мигай и Егорка, пели и просили милостыню, вызывали сострадание у прохожих на улицах или пассажиров в трамваях. Они выучивали песни в процессе устной переда-чи, что позволяло импровизировать и варьировать основной текст, затрагивающий определенные темы (любовь, тюрьма, наркотики). Наиболее типичным примером этого является песня соловья на могиле беспризорника. Маро (М. И. Левитина), детально изучив жизнь беспризорных, посвятила целую главу этим песням, «отражению жизни». Больше всего поразила исследовательницу как раз песня соловья, в которой, согласно варианту, записанному в Харькове инспектором местной комиссии по делам несовершеннолетних, беспризорный, не в силах вынести тяжелую жизнь, предпочитает умереть:

Холод и голод,

Он меня изнурил,

Но ведь я еще молод —

Все с терпением сносил.

Вот нашел уголочек,

Да и тот не родной,

Надоела жизнь такая

И решил искать покой⁶.

В 1923 году возле ресторанов, как вспоминал Илья Эренбург, «можно было увидеть нищенок, беспризорных; они жалобно тянули: «Копеечку». Копеек не было: были миллионы («лимоны») и новенькие червонцы»⁷. Именно в ресторанах к беспризорным относились, пожалуй, хуже всего: сидящие за столом предпочитали бросить остатки еды собаке, а не беспризорному. И снова Эренбург, из воспоминаний 1924 года: