Беспризорные. Бродячее детство в Советской России (1917–1935)

В дневнике Кости Рябцева говорится: «А беспризорные, по Ванькиным словам, и жить без марафета не могут»¹⁴. Кокаин был не только наркотиком, способным прогнать тоску, но и средством разделить с товарищами радости и печали. В повести Шишкова «Филька и Амелька» одна из глав называется «Разгульная тризна», и без кокаина на этом пиру не обошлось. Тризну, или поминки, справляли по хромоногому Спирьке Полторы-ноги. Похоронив мальчика у реки, беспризорники, собравшиеся к вечеру у перевернутой баржи, служившей им укрытием, пили водку и нюхали кокаин, на этом гулянье меж ними вспыхнула драка и пролилась кровь. Как писал Шишков в примечании к первому изданию романа¹⁵, это реальное событие, однако его описание в последующих переизданиях подверглось цензуре, как и описания жуткой «пляски смерти»:

[А общий угар под баржей и возле баржи растет и крепнет. Все пьяней, все крикливей, все задирчивей становятся голоса гуляк. Визг и хохот девчонок звучит раздражающе нагло и нахально. Животная похоть мало-помалу начинает лихорадочно трясти всю баржу от кряжистых орясин до сопливых малышей. В подкрепление к водке, к пиву и наливкам приходит морфий, кокаин, махра, угар чадит и расплывается, свечи догорают, костер потух, все темней и темней, все нелюдимей становится под баржей.

Многие более взрослые и сильные уже изрядно накачались, озорная ж мелюзга прикидывалась пьяной, довольно удачно подражали взрослым. Поэтому баржа казалась запьянцовским, при большой дороге, разбойничьим вертепом.

Инженер Вошкин был тоже вполпьяна, но для потехи мальчонка притворялся совершенно пьяным. Он, как и Шарик, перебегал от кучки к кучке, всех тормошил, опрокидывал все, что попадало под ноги, пьяно падал сам, кричал пронзительно:

— Отдайте, сволочи коричневые, мой фокус к телескопу! Подлюги! Змеи!.. Мамынька!.. К Майскому Цветку хочу... Сентяп-октып-нояп!.. Машка! Дунька!.. Сонька!.. Ша-ша-шарррик!]

Филька заметил, что в гульбе принимает участие, пожалуй, меньше половины баржи. Многие, набегавшись за день в поисках удовольствия и хлеба, крепко спали. Иные же, как ни старалась, не могли уснуть: они затыкали уши, зарывались с головой в отрепья, однако пьяный гвалт не давал им забыться в сне. Они вскакивали, ругались, швыряли в пьяниц чем попало, грозили ножами. В ответ на это шпана волокла их за ноги к своим, принуждала выпить водки, давала зуботычины. Какому-то мирно спящему двое пьяных оборванцев «ставили мушку»: между пальцев ноги вложили клочок бумаги, подожгли и убежали. Спящий вскочил как полоумный.

— Ах, паразиты легавые... Убью! — закричал он, хватаясь за опаленную ступню. [— Воры, ширмачи!.. Погоди, погоди, дождетесь... Все в кичеване будете!

Филька сочувственно спросил его:

— Больно ногу-то?

— Неужто нет... Это Амелькина шайка гуляет...Накрыли кого-нибудь...

— Это какая шайка? — простодушно спросил Филька.

— Эх ты, тюха, — с презрением ответил ему оборвыш и лег на свое место. — Столь времени живешь, а не видишь. Фатюй... Деревня-матушка.

Филька обиделся, хотел вступить с мальчишкой в спор.]

В это время рявкнула, разинула свое хайло гармошка, ударил барабан: свист, топот, гик прошел под баржей.

Все, кто не спал, кто не упился всмерть, высыпали к погасшему костру; веселые руки зажгли новые костры, и возле них, на сыром после дождя лугу, взвихрилась пляска. 

И гвалт, и пляска, и блеск костров плыли сквозь ночь к окраинам города.

Но в городе шла своя деловая жизнь: город тоже гудел работой, хлопотливой суетой, далеким шумом замолкающих трамваев, над городом в рыхлых остатках ушедшей тучи отражались потоки электрических огней. 

Пляска голодранцев коротка, быстра, пьяна. Тлен, лохмотья, ветошь стлались по воздуху в вихре дьявольского танца. Девчонки, бесстыдно вздымая рвань подолов, вертелись волчками, вызывающие, оголенные, нахальные. Исковерканные гиканьем, свистом, гримасами лица танцоров были отечны, болезненны, дряблы, в грязи, копоти, ссадинах, кровоподтеках, они отливали каким-то синевато-желтым отсветом, в каждом движении мускулов лица сквозила злобность, тупое презрение к жизни, бахвальство, животная похоть, ярь. Если б не возбужденные водкой сверкающие искры глаз, лица стали бы безжизненными масками и пляска — танцем мертвецов. 

[Но вот блеснули, звякнули ножи, и несколько пар, играя клинками, лихо крутятся, и гикают, и свищут. 

— Давай воровскую! Хряй во всю!..

— Винти!

— Давай удалей!..

— Рой землю каблуками!

— Режь!..

— Эх, шáхи-мáхи-разнемáхи!.. Сыпь!

Барабан, и дудки, и гармошки с азартом бьют, горланят, гавкают, дудят. От гопота, от гама ветер ходит по долине, к нему вздымаются костры. Но мало-помалу усталость косит силу, как траву. Тише, тише, медленней, в глазах темно.

Первыми падают девчонки. За ними — карапузики, подростки, парни. То здесь, то там нарастает «мала куча» с свинячьим хрюканьем, гоготаньем, визгом. Костры постепенно меркнут, стихает и всеобщий гвалт.]¹⁶

Песня заключенного

Сижу я целый день скучаю,

В окно тюремное гляжу.

А слезы катятся, братишки,

Потихоньку,

По исхудалому лицу.

Сижу я целый день в халате,

Одни сплошные да рукава,