Бессердечная Аманда

Тут в детской заплакал ребенок, и Аманда вышла, но тут же вернулась обратно с Себастьяном на руках, словно желая показать, что она не пытается уйти от ответа. Укачивая его, она тихо, почти шепотом заговорила, обращаясь к Норберту. Ей процесс сбора информации представляется следующим образом, сказала она: сначала в нарушение закона о тайне переписки подвергается проверке почта и, в нарушение закона о тайне телефонных переговоров, ставятся на прослушивание телефоны; все это делается без каких-либо конкретных поводов для подозрения – это что-то вроде ловли рыбы с помощью динамита. После выявления лиц, которые не желают отказываться от своих закрепленных в Конституции прав под давлением законов, противоречащих этой Конституции, начинается главная часть представления: в ход пускаются региональные шпики, например в гамбургских банках или издательствах, с тем чтобы составить картину частной жизни данных лиц Картину, которую невозможно добыть легальным путем. Затем используется другая категория шпиков, их можно условно назвать средством устрашения. Задача этих людей, вооруженных собранной информацией состоит, как это явствует из самого названия в том' чтобы сеять страх. Потому что власти заинтересованы в разрешении конфликта мирным путем, или как это у них называется, «по-хорошему», – то есть в том, чтобы жертва добровольно отказалась от своих прав: скандалы им ни к чему, а то еще, не дай бог о конфликте пронюхает злобная иностранная пресса, и весь мир начнет указывать на них пальцем– уж лучше все уладить тихо, не поднимая шума. А теперь, сказала Аманда, она просит извинить ее, обсуждать вроде бы больше нечего, а ей нужно пораньше лечь спать: ее ждет работа, о которой он в общих чертах имеет представление. Она вышла из комнаты, и я только в эту минуту заметил, что весь взмок.

Норберт закурил вторую сигару. Минуту-другую мы сидели молча. Потом он огорченно вздохнул: «Да, что тут скажешь!» Он тяжело, с трудом, как старик, поднялся и направился к бутылке с бальзамом, стоявшей на полке буфета. Я тоже почувствовал острую потребность в алкоголе. Норберт, похоже, был озадачен не меньше, чем я. Он сказал: «У тебя славный малыш. Правда!» Как будто ничего более утешительного он мне сказать не мог. Я убежден, что в своем отчете он постарался не навредить мне. Но я вам уже говорил, почему эта дружеская услуга кажется мне бесполезной.

С Норбертом мы больше не говорили о том вечере. Наши отношения остались прежними – дружескими без фамильярности. С той только разницей, что теперь где-то, в какой-то папке, лежал его отчет. Зато дома этот вечер не остался без последствий: Аманда без конца обзывала меня подручным Норберта. Оказывается, не она была всему виной, а я, у которого хватило наглости привести в дом этого гомункула, как она теперь называла Норберта. Как будто власть не нашла бы другого способа связаться с ней, например с помощью обыкновенной повестки! Надо благодарить Бога, говорила она, уже хотя бы за то, что гэбистам не пришло в голову назначить на должность редакционного стукача меня, а не Норберта. Она вдруг посмотрела на меня странным взглядом, как будто у нее родилось страшное подозрение, и сказала уже нечто совершенно немыслимое: «Откуда мне знать – может, в редакции вовсе и не одна такая тварь, а сразу две!»

Я сказал, что не буду разговаривать с ней до тех пор, пока она не извинится. И знаете, что она на это ответила? Если я по всей форме, перед свидетелями, признаюсь, что предположение о моем сотрудничестве с «компетентными органами» действительно расцениваю как оскорбление, она немедленно попросит у меня прощения. Мы потом и в самом деле три дня не разговаривали. До того момента я мог представить себе наш развод только как несчастье, но после этих трех дней молчания развод стал казаться мне всего лишь меньшим злом по отношению к другому злу – дальнейшей жизни с Амандой. Через три дня Аманда за ужином заявила, что должна же она наконец сказать мне и что-нибудь положительное: на какие бы «органы» я ни работал – она абсолютно уверена в том, что на нееони меня еще пока не натравливали. Мы оба рассмеялись, хотя с моей стороны это был горький смех. В ту ночь мы в последний раз спали вместе.

Но, повторяю, на суде обо всем этом можно будет говорить только в самом крайнем случае.