Бессильные мира сего

- Правильно. Так держать. И если нужны какие-нибудь лекарства... микстуры, препараты, немедленно докладывайте, мы обеспечим.

- Слушаюсь.

Начальник некоторое время осторожно и даже с нежностью ощупывал себе щеки белыми золотоволосыми пальцами, потом спросил:

- Но в основном, вы говорите, дело продвигается?

- Так точно. Главная задача уже вешена. Начальник кивнул, глазки у него вдруг сделались как щелочки.

- И как же эта штука у вас работает? Я никак не представлю себе, что это. Защита от болезней? Или?.. - он так и не решился выразить словами, что именно "или" и только руками показал нечто неопредленно опасное.

- Я не уполномочен обсуждать эти вопвосы, - сказал главврач сухо и мстительно добавил: - С вами.

Это произвело должное впечатление. Товарищ генерал-лейтенант снова пукнул - смачно, от души, и тогда главврач поднялся, извлек из стеклянного аптечного ящика тюбик активированного угля и протянул его через стол.

- Всячески вам векомендую, - сказал он поощряюще.

"В скучных разговорах о людях прошлого сокрыты тайны их великих свершений".

Глава четвертая

ДЕКАБРЬ. СРЕДА

НОЧЬ ПАТРИАРХА

/***"...Его зовут Стэн Аркадьевич Агре. Имя, казалось бы, необычное, но только для нашего нынешнего деидеологизированного безвременья. На самом деле Стэн - это "Сталин-Энгельс". У него, между прочим, был когда-то еще и старший брат, которого звали Марлен: Маркс плюс Ленин. А вот откуда взялась у него, совершенно русского человека, такая экзотическая фамилия, мне выяснить пока не удалось. Знающие люди объясняют, что "агрэ" на санскрите значит "первый" или даже "наивысший", по-грузински это - "вот"( ("вот какой рассеянный..."), а на иврите "агра" (ударение на последнем слоге) означает "налоги". Вот и все, что удалось мне выяснить об этом предмете. То есть ничего.

...Я согласился сейчас писать о нем не потому, что испугался вас. Не надо преувеличивать. И уж, конечно, не потому, что хочу помочь вам. Вообще - не потому, что усматриваю в этом занятии хоть какой-нибудь корыстный или прагматический смысл. Я начал эти записки потому, что, кажется, понял окончательно: после меня в мире не останется ничего, кроме этих записок. Более того: и после НЕГО самого не останется ничего, кроме этих моих записок. Да пожалуй, еще нескольких слухов, теперь уже напоминающих легенды. Да великого множества интервью, не дающих никакой информации, а только раздражающих воображение и порождающих новые слухи и новые легенды.

О нем до сих пор распускаются странные слухи и распространяются сочные легенды. Полагаю, в вашем департаменте их кто-нибудь старательно собирает, сортирует (высунув набок язык) и дотошно анализирует. Вполне допускаю даже, что часть этих слухов придумана и распространена именно вами... Но две легенды я здесь приведу. Одну - потому, что она кажется мне совершенной, отшлифованной в пересказе до состояния готовой новеллы. А вторую - потому, что сам был свидетелем события и имею возможность на этом примере наблюдать, как скромно-затрапезная куколка факта трансформируется в роскошную бабочку легенды.

Итак, история первая. Действие происходит году этак в девяносто четвертом, не позже девяносто пятого. Идет троллейбус, по дневному времени малонаселенный, народ сидит. Все тихо, мирно. На заднем сиденье расположился неопределенной конфигурации дядек, про которого одно только и можно поначалу сказать, что он - с большого пролетарского бодуна. Скорее всего, именно поэтому сидит он в полном одиночестве, и ему, видимо, скучно. И он начинает говорить, а точнее - возглашать.

- На следующей остановке, - провозглашает он, - выйдут двое, а войдет один...

- А вот на следующей никто не выйдет, а войдет мама с ребенком...

- А на следующей выйдут четверо, а войдут трое...

На все эти объявления спервоначалу мало кто обращает внимание, но однако довольно скоро народ обнаруживает, что все непрошенные эти предсказания странным образом сбываются. Все. До единого. И абсолютно точно.

- ...На следующей трое выйдут, а двое войдут - мужчина и женщина.

Точно.

- Какая там следующая? Московский? Двое выйдут, двое войдут...

Absolutely!..

Рты помаленьку раскрываются, глаза выкатываются. Теперь уже все его слушают, словно какого-нибудь Жванецкого, кроме какой-то блеклой девицы, углубившейся в лакированный детектив. Прочие же внемлют жадно, со сладким ужасом, причем никто оборачиваться на него не рискует, только уши у всех настропалены, как у битых котов.