Бессильные мира сего

- ...А мы ведь - голые, мы без шкуры даже, с нас шкуру это самое коловращение содрало. Ничего! Поколовращаемся и новую нарастим! Так ведь, по-вашему?.. Боги молчат, - значит, не возражают. Ведь искусство есть всегда беспощадный отбор озарений...

- ...А вы знаете, каково это, когда тебя отбирают? Когда ты один-одинешенек, и никто тебе не поможет - ни друзья, ни родственники, ни учитель, на которого надеешься, как на самое последнее?..

- Знаю, - серьезно сказал сэнсей, и Вадим замолчал и только всхлипнул, словно бы от отчаяния.

- "Иди один и исцеляй слепых, - процитировал сэнсей (вполне серьезно, совсем без иронии, которая оказалась бы здесь вполне уместна), - чтобы узнать в тяжелый час сомненья учеников злорадное глумленье и равнодушие толпы..."

Вадим молчал, но кулаки его вдруг разжались, и руки повисли свободно.

- Пойдемте, Вадим, - сказал ему сэнсей. - Я вас понял, но надо все это обсудить спокойно. По возможности не стоя, а сидя... Мы не очень надолго, сказал он Роберту. - На полчасика. Извините.

И они ушли, оба: сэнсей, легкий как одуванчик, а Вадим следом за ним, - уже ссутулившись, уже покорно, - вялый, словно сдувшийся воздушный шарик. Связь с кабинетом была включена, можно было повернуть верньер и услышать, о чем они там говорят, но Роберт не стал этого делать. Воображение у него всегда было жиже памяти, и представлял он себе только, как Вадим валяется в ногах, просит прощения за грубости и дерзости и умоляет помочь, а сэнсей сидит над ним словно Будда и изрекает свои коаны. Чтобы уничтожить эту малопривлекательную картинку, он ожесточенно принялся за картошку, потом за морковку, а потом стал вскрывать консервы с горбушей в собственном соку. Картинка исчезала, снова появлялась, снова затуманивалась, никак от нее не удавалось избавиться, а потом вдруг включилась громкая связь, и сэнсей сказал:

- Вадим уходит. Проводите его, пожалуйста, Робин.

Он уменьшил газ под кастрюлькой и пошел провожать. Вадим уже натягивал серые свои отсырелые кеды, упершись задом в стену, лицо у него от неудобной позы было красное, он пыхтел, но не выглядел ни жалким, ни убитым. Более того - он выглядел довольным. И слава богу. К черту подробности! Жертв и разрушений нет - о чем еще может в этом мире мечтать мирный обыватель, не претендующий на управление историческими процессами?.. И все-таки он не удержался.

- Ну? Поговорили?

- Если можно так выразиться, - отвечал Вадим, с трудом разбираясь, где у штормовки зад, где перед,

- И что он тебе сказал?

- Напоследок?

- Давай - напоследок.

- "Ты обрел мой костный мозг".

- Понятно. А перед этим было объявлено: "Время настало. Почему бы тебе не сказать, чего ты достиг?".

- Да, что-то в этом роде. Только он никому не говорит "ты". Даже мне.

- Это не он. Это Бодхидхарма. Мы последнее время увлекаемся дзэн буддизмом.

- Да, как и вся страна побежденного социализма...

Они уже стояли у решетки, и Роберт гремел ключами, отпирая калитку. Когда калитка отворилась, он процитировал:

- "Наконец дошла очередь до Хуй-кэ. Он почтительно поклонился и молча застыл. Учитель сказал: "Ты обрел мой костный мозг"..." Ты тоже почтительно поклонился и молча застыл?

- Нет, - сказал Вадим, - нажимая кнопку лифта. - Я сказал ему, что рожа исчезла.

- И что же это означает?

- Что я повернул ее. Трубу большого диаметра. Он откровенно сиял. Он был горд.

Роберт признался:

- Ни хрена не понимаю. Но я рад за тебя, Хуй-кэ. Рад, что у тебя, наконец, захорошело, Хуй-кэ.

- Не выражайся! - сказал Вадим и шагнул в кабину.

* * *

...Пока он шел к станции метро "Московская", пока шарил по карманам, наскребая на билет (все деньги куда-то вдруг провалились, в какое-то совсем уж незапомнившееся "никуда"), пока спускался по эскалатору (бегом, как в далеком детстве, с риском для себя и окружающих, под тревожные возгласы и окликания забеспокоившейся дежурной внизу), пока ждал поезда в мокрой толпе и пока ехал, стиснутый мокрой толпой в позе смирно-руки-по-швам, - все это время он заставлял себя не думать и все равно думал: "Как? как я это сделал? или оно сделалось само? или ничего не сделалось, а я просто с ума съезжаю от страха?.." Почему-то ему было ясно, что искать понимания: "как?" - не надо. Это неполезно. Это даже опасно. Кто-то предупредил меня об этом еще раньше. Кто-то из наших... Кто? Правильно, давай лучше вспоминать: кто это был такой, умненький-разумненький Буратино, кто сказал мне: "Брось, не мучайся, это либо произойдет само собой, либо не произойдет совсем..." Никак не вспоминалось, кто это был, хотя сохранились в памяти и интонация, и уверенный взгляд: "...а тогда мы тебя прикроем". За последний душный и тошный месяц много было сказано уверенных слов и сделано самоуверенных утверждений, но запомнился почему-то только один этот разговор - может быть, потому, что ему предлагалось ничего не делать, а только спокойненько плыть по течению. В сторону Стикса...