Бессильные мира сего

Так оно все и есть. Он задает вопросы. Мальчишка сидит перед ним, более или менее вольготно развалясь в специальном ласковом кресле по одну сторону стола, а он, скрючившись на полумягком древнем стуле (с прямой резной спинкой), по другую сторону стола лязгает ловкими спицами и задает вопросы. А иногда поет и требует, чтобы ему подпевали. Или читает стихи. Или их придумывает. Или вдруг принимается решать логические задачки. Масса вариантов, и никогда заранее не известно, какой именно вариант он выберет. Он и сам этого, по-моему, не знает…

Любимое его занятие во время этой работы – вязать длинные шерстяные косы, абсолютно ни к чему не применимые. Три клубка – черная, белая и серая шерсть. Он ведет свой… – опрос? урок? диалог? – щелкает спицами, не глядя, коса растет, ползет у него из-под пальцев, а потом он ее либо распустит (бормоча с придыханием какие-то сумрачные шаманские проклятия-заклинания), либо торжественно пронесет через всю квартиру, как боевую хоругвь, и повесит в чулан, где таких уже десятки…”***/

– Дочитав распечатку до этого места, он, не глядя, отложил ее в сторону – поверх накопившегося за месяц на журнальном столике слоя книг, рукописей, газет, мятых писем, коробочек из-под снотворного и таких же распечаток на дорогой голубоватой бумаге, поднялся и сел, спустив босые ноги на пол. Необходимо было сходить. В квартире стояла привычная глухая тишина, но через несколько секунд он стал слышать сухое тоненькое потрескивание, издаваемое торшерной лампочкой, готовящейся перегореть. Потом на фоне тишины и этого потрескивания появился некий новый звук – он не сразу догадался, что это в ванной плохо закручен кран и течет вода в рукомойник. А потом снаружи проехал грузовик, заухал железом по колдобинам, и тишина исчезла, словно бы оскорбленная, раздасадованно спряталась в коридоре, в глубине дома, в чулане. Он сунул ноги в шлепанцы и прошаркал по коридору в туалет.

Потом он зашел в ванную и долго там мылил руки, разглядывая свое лицо в зеркале над рукомойником. Что-то с этим лицом было не в порядке, что-то было в нем не так, как всегда, и тут он вдруг обнаружил, что бровей у него совсем не осталось. Он поспешно сдвинул очки на нос: бровей почти не было. То есть они и раньше у него были, прямо скажем, не как у Брежнева и даже не как у Никсона, но теперь вместо правой торчали три одинокие дикорастущие волосины, а от левой остался вообще только какой-то жалкий серый пушок.

– Да, – сказал он громко и откашлялся. – Не как у Никсона.

Ритм ему понравился, и, вытирая руки полотенцем, он спел на мотив кукарачи: “Не как у Ник-сона, не как у Ник-сона…” Полотенце было несвежее. Под шлепанцем крякнула и хрустнула вылетевшая из своего гнезда кафельная плитка. Он наклонился вставить ее на место и увидел в углу под батареей Старуху. Черепаха мирно дрыхла, подобрав лапы и толстый свой короткий черный хвост. Тут же валялись и ее какашки, похожие на вывалившиеся из какого-то текста крупные запятые.

– Черт знает в каком состоянии дом! – сказал он громко. Тишина вдруг перестала нравиться ему. Ночная ватная тишина. Ватная, но зато – приватная. Личная. Персональная… Бесплотные сумерки звуков. Тени звуков. Призраки… Это было одиночество – вот что это было такое.

Он почувствовал озноб и торопливо натянул старый вязаный халат, запахнул полы, туго перепоясался шелковым шнуром. Халат попахивал… Халат попахивает. Полотенца – несвежие. Кафель везде повываливался. Ванна – рыжая, унитаз – серый. Не как у Ник-сона… Он вернулся в спальню, сел на постель и, не ложась, взял в руки распечатку. Там оставалось не прочитано еще страниц десять, он проглядел две последние.

/***“…Рукопись его: мельчайшие буквы-бисеринки, ровная, как по линеечке, скрупулезная вязь, арабески – вовсе это даже не похоже на текст, кажется, и в голову никому не могло бы прийти читать такое. Рассматривать – да: в лупу, задерживая дыхание, как рассматривают древний орнамент, как филателист изучает любимую марку. Но уж никак не читать. Однажды я осмелился спросить его: “Что вы пишете, сэнсей? Мемуары?”. Произошел странный разговор, точнее – монолог. Сначала он несколько раз повторил: “Мемуары… Хм, мемуары… Мемуары?..” – он словно дегустировал это слово. А потом произнес со странным и неожиданным пренебрежением: “Но ведь мемуары – это же… вы же понимаете, Роберт: это – нечто прошлое. Это уже состоявшееся. Я же вам не историк какой-нибудь. Какое мне дело до прошлого. Я пишу будущее…” Он так и сказал: “пишу будущее”. Просто. Простенько. Со всею откровенностью. И ничуть не красуясь. Как художник сказал бы: “Я пишу пруд”. Как бухгалтер сказал бы: “Я пишу квартальный отчет”. Не знаю, что он имел в виду. Рукописи его я, разумеется, не читал. Только однажды, случайно, через плечо его, увидел две строчки на новой странице: “Если ты хочешь, чтобы через сто лет что-то в этом мире изменилось, начинай прямо сейчас. Божьи мельницы мелют медленно”.