Бессильные мира сего

…Но может быть, как раз в том-то все и дело, что мы не работаем с женским полом? (Позволил он себе подумать тогда.) Сто двадцать семь математиков-физиков у нас получилось (или сто двадцать восемь? – если считать и Велмата, который возник еще в доисторические времена). И лишь только трое врачей, все как один – кардиологи (почему, кстати?). Сто двенадцать инженеров-управленцев-технарей-изобретателей… По мелочам: гуманитарии, искусствоведы там, журналисты, один писатель… И ни одного политического деятеля. И – главное – ни одного учителя. Ни единого! Ведь Маришка – не учитель, Маришка – детсадовская воспитательница и вообще – Мать. А больше девочек в наборе никогда и не было…

Глава шестая

ДЕКАБРЬ

Григорий Петелин по прозвищу “Ядозуб”

Когда Вадим замолчал, Гриша-Ядозуб некоторое время продолжал еще стоять у окна, глядя во двор. Во дворе ничего интересного не наблюдалось – хищные костлявые мужики в бандитских вязаных шапочках разгружали там фургон с какими-то огромными кубическими коробками. На Вадима смотреть было бы гораздо интереснее: греющее душу зрелище полностью уничтоженного человечишки. Унылого и коленопреклоненного. Раздавленного. Однако эстетически правильно было стоять вот так: спиной, не глядя и как бы даже не видя. В этом была “драматургия”. Он спросил (все еще не оборачиваясь):

– Ну, и что ты от меня хочешь?

– Не знаю, – сказал Вадим с тоской. – Я во все двери толкаюсь. У меня выхода нет.

– А все-таки? Чем я тебе могу помочь – слабый, больной человек?

– Да ладно тебе, Гришка. Все всё давно знают.

– Что именно они знают? Что, собственно, они могут знать?

– Ну, не знают. Ну, догадываются.

– По-моему, мы никогда с тобой не были такими уж друзьями, – сказал Ядозуб. – Или я ошибаюсь?

– Откуда мне знать? Я к тебе всегда хорошо относился. Это ты со мной рассорился, неизвестно почему…

Ядозуб повернулся, наконец, и посмотрел нарочито пристально. Он увидел бледное маленькое личико с красными пятнами на щеках. Унылый нос. Приоткрытый рот с неуверенной полуулыбкой. Просящие глаза – совершенно как у голодного пса и быстро-быстро мигают. А между прочим, именно этот вот человечек придумал ему кличку Ядозуб. Тенгиз предлагал звучное, но очень уж экзотическое – “Олгой-хорхой”, однако “Ядозуб” в конечном счете победил – в честной конкурентной борьбе. И правильно. Кличка простая, но хорошая, точная…

– А где он живет – Аятолла? – осведомился Ядозуб со всей возможной благожелательностью.

– Не знаю.

– А Эраст этот твой Бонифатьевич?

– Не знаю я ничего, – сказал Вадим с тоской. Ядозуб снова отвернулся к окну. “Ваша поза меня удовлетворяет”. Он, поганец, конечно, даже не помнит ничего. Для него это было тогда всего лишь маленькое привычное удовольствие – процитировать, якобы к месту, любимого классика и перейти к очередным делам. Любимое это его дурацкое занятие: приспосабливать к случаю разные цитаты. Дурацкие. Ему ведь даже и в голову не приходило тогда, как это было для меня важно: блокадный архив, шестнадцать писем из Ленинграда в Вологду и обратно. Никогда больше ничего подобного мне не попадалось. И не попадется уж теперь, наверное, никогда…

– Ладно, – сказал он, выдержав основательную, увесистую, как булыжник, паузу. – Я тебя понял. Я подумаю.

– Да уж подумай, сделай милость.

– Сделаю. Милость – сделаю. “Ваша поза меня удовлетворяет”. Так, кажется, у классиков?

Восхитительно бледная дурацкая улыбочка была ему ответом. Теперь этот любитель цитат имел то несчастное выражение глаз, какое бывает у собак, когда они справляют большую нужду.

– Не понимаю, правда, что я тут могу сделать. Все эти намеки твои – глупости. Так что ты губу не раскатывай… А этот ваш Интеллигент, он что за птичка такая в виде рыбки?

– Да ничего особенного. Профессор. Членкор. Честный человек, вполне приличный.

– Я видел его по телику. Породистый конь.

– Да. Безусловно… У него, между прочим, штаб-квартира тут, у тебя же в доме, за углом.

– А-а… То-то я смотрю, там стада “мерседесов” всегда, как на водопое… Слушай, так в чем же дело? Если он такой у тебя вполне приличный – напрягись! Присядь, надуйся и организуй ему соответствующий рейтинг.

Вадим снова улыбнулся собачьей своей улыбочкой (похожей теперь уж вообще на предсмертный оскал) и ничего не ответил.

– Ладно, – сказал Ядозуб. – У тебя все? Тогда иди с богом. Привет мамане. Она у тебя пока еще жива, я полагаю?

Он увидел гнев, и бешенство, и ярость, и желание ударить (ногой, в пах, с носка), но ничуть не испугался – некого ему здесь было бояться. Наоборот, он испытал острое наслаждение, тем более острое, что точно уже знал: ничего он делать для этого засранца не станет, палец о палец не ударит, пусть получает свое. Все, что ему причитается по жизни. Jedem das seine.

Когда Вадим ушел (со своей бессильной яростью, с тоской своей смертной, с перепрелым своим ужасом перед завтрашним днем), он сел за стол, включил яркую лампу и придвинул поближе папку с письмами.