Бесславие. Преступный Древний Рим

Невозможно дать даже приблизительную оценку частоты подобных случаев, однако их явно было вполне достаточно, чтобы вынудить императора Нерона ввести дополнительные меры защиты для официальных документов, имеющих юридическую силу. Их стали составлять на внутренних сторонах двух табличек, скрепленных в диптих, или чаще на второй и третьей страницах триптиха, заверять подписями свидетелей, а затем в три прохода сшивать шнурком, пропущенным через отверстия, пробуравленные на полях, и скреплять сургучными печатями поверх шнуровки, после чего добраться до текста документа, не оставив следов взлома, становилось невозможно, а документы со следами взлома признавались недействительными. Что касается завещаний, то для их защиты были введены еще и следующие дополнительные меры предосторожности: первые две таблички завещания предлагались свидетелям чистыми: на них завещатель вписывал имена наследников, которых свидетели не должны были знать. А человек, писавший чужое завещание, не мог приписывать себе подарков (Светоний, Нерон, 17). Заодно тем же указом адвокатам «тяжущихся» была установлена стабильная плата, — вероятно, чтобы умерить их аппетиты в плане запрашиваемых с подзащитных гонораров, — а места на скамьях в суде стали бесплатными для всех желающих (plus ça change[32]).

Сложно судить, как подобные запретительно-ограничительные меры сказывались на том, что происходило на нижних ступенях социальной лестницы. Составление завещаний по определению всегда было прерогативой людей состоятельных. Однако до наших дней дошли и кое-какие документы, касающиеся посмертного распоряжения весьма скромными капиталами, и даже весьма забавная пародия на последнюю волю и завещание, записанные якобы со слов обладающего даром речи поросенка перед его отправкой на убой. Вот текст, получивший широкую известность в позднем Риме и ранней Византии под названием «Завещание поросенка»:

Родителю моему Свиносалию-Пожиралию отказываю и завещаю желудей тридцать модиев, и родительнице моей Хавронии-Хрюшке отказываю и завещаю лакедемонского жита сорок модиев, и сестрице моей, при чьем заклании мне уже не придется присутствовать, отказываю и завещаю ячменя тридцать модиев. А из останков моих оставляю и завещаю: башмачникам — щетину, задирам — макушку, глухим — ушки, стряпчим и болтунам — язык, колбасникам — кишки, мясникам — окорока, женщинам — ляжки, мальчишкам — пузырь[33], девчонкам — хвостик, кинедам — мышцы, скороходам и охотникам — бабки, разбойникам — копытца[34].

Документ был заверен, как положено, семью свидетелями, в данном случае свиньями с «говорящими» фамилиями и именами (которые можно бы вольно перевести как Беконов, Окорочков, Сальный и т. п.). Нам шутка не кажется остроумной, но зато у святого Иеронима находим свидетельство о том, что народ буквально покатывается со смеху всякий раз, как ее заслышит. Не исключено, что бурные приступы веселья были вызваны самим фактом принадлежности завещаний к некоему совершенно иному и непостижимому миру — миру богатых. Но, как считает автор этих строк, куда вероятнее, что комический эффект на публику производила, напротив, узнаваемость передернутых казенных формулировок из юридических документов, с которыми людям время от времени доводилось сталкиваться лично.

Плутоватость, похоже, была органически присуща в равной мере бедным и богатым, простым и знатным римлянам. В одной из басен Эзопа рассказано, как «Зевс приказал Гермесу отсыпать всем ремесленникам волшебное снадобье лжи». Тот исправно выполнил поручение, а оставшийся изрядный излишек целиком всыпал сапожнику. И с тех пор «все ремесленники — лжецы, а сапожники — больше всех» (Басня 103)[35]. Мораль другой басни гласит, что «многие ради своей выгоды готовы любые небылицы подтвердить ложной клятвою» (Басня 166). Во время игр на трибунах находились любители урвать себе вина больше, чем полагалось на одного (Марциал, Эпиграммы, I.11, I.26). Уличные попрошайки использовали иную стратегию: били на жалость, притворяясь калеками или слепыми (Марциал, Эпиграммы, XII.57; Флавий Филострат, Жизнь Аполлония Тианского, IV.10).