Бессмертие

Савонэ кивнула головой. Она прибрала шкуры на складе, а на следующее утро уже мыла полы в суде. Когда начался суд, судья посадил ее рядом и попросил переводить, что говорит шаман-подсудимый с Неруты, воровавший чужие капканы. Он оправдывался и клялся.

Судья спросил Савонэ:

— Правда это?

— Неправда, — ответила Савонэ. — Мой Халиманко богаче и то ворует, — пастухи вчера в складе говорили. Это злой шаман, начальник.

— Злой?

— Сильно злой, — сказала Савонэ.

— Ну, будет ласковее, — сказал судья.

— Суд удаляется на совещание, — объявил секретарь суда.

Глава четырнадцатая

Подъезжая к фактории, Халиманко подумал, что удобнее будет не показывать своего присутствия никому, кроме Савонэ. Она колола дрова. Остановив упряжку, Халиманко подождал за сараем, когда Ислантий удалится с охапкой поленьев, и с веселым видом подошел к первой жене:

— Здорово, старуха.

Савонэ вздрогнула и отскочила в сторону, подняв топор.

— Уйди, Халиманко!

— Зачем ругаться?

— Уйди!

— Глупая баба. Я мириться приехал, а она топор поднимает. Хорошо это?

Савонэ опустила топор и молча выслушала Халиманко.

— Виноват я перед тобой, — сказал он, — сильно виноват. Уголь упал — думаю, ты поганая. Мне изменила, потому бог сына или дочь не дал. Поехал горами, думаю опять — не виновата ты, зачем тебе изменять, когда три раза по десять лет прошло.

— Правда, я старуха, куда мне изменять, а детки сами не рожались. Я беда как хотела их.

— Мой шаманский род закончится мною, так Великий Нум говорит. Потому не дано мне мужиков иметь.

— И то, может, правда, — сказала Савонэ.

— Тяжело мне без тебя, — продолжал Халиманко. — Сэрня меня всячески хулит, а Степанида ослепла, ничего не видит, ленива стала. Едем со мной.

— Нет, — отрицательно покачала головой Савонэ, — ты не бьешь собак, не бьешь олешек, и потому все побои падают на жен. Худо с тобой жить.

— Века так жили, — заискивающе сердечным тоном уговаривал Халиманко, — и мой отец, и мой дед всех жен и батраков били, — иначе как жить?.. Олень да собака — звери, они что понимают? Зачем же их бить? А жены да батраки — люди, зачем же сердят хозяина?

…Мы жили с тобой тридцать лет вместе, старуха… Наши стада стали самыми богатыми на Большой земле, и на Малой земле, и на острове Колгуев, и на острове Новая Земля. Кто богаче нас? Нет никого богаче нас. И если я тебя бил, то от чистого сердца, чтоб умнее была. Русские правду говорят, что за битого трех небитых дают.

…Ты у меня хорошая жена. Помнишь, как жили первый год? Стадо было маленькое — пятьсот олешек всего, а я еще не был шаманом. Помнишь, как мы вместе пасли стадо у Ядыр Су Виски и ты рассказывала про своего тунгуса и я все-таки не бил тебя. Помнишь?

— Помню, — сказала Савонэ, — я все хорошее помню.

— Поедем, будем жить, как тогда. Я не буду тебя бить, — запомни мое слово. А то живешь ты сейчас — вдова не вдова, а худая, поганая баба. Думай.

Савонэ закрыла лицо руками и села на дрова. Потом ушла на факторию. Надев малицу, она объяснила Ислантию, что уезжает в гости. Садясь на нарты, она сказала:

— Я уже старуха и привыкла к старой жизни, но бить будешь — уйду.

— Вот-вот, — обрадовался Халиманко, — тогда уйдешь.

И, свистнув на оленей, поехал от фактории.

— Праздник для тебя сделаю, старуха. Ха-ароший праздник…

Глава пятнадцатая

Сэрня испугалась приезда Савонэ. За нюками слышна была ругань и крик Халиманко, отстегивающего упряжку.

— Савонэ, зачем ты приехала сюда?

Сэрня обняла старуху и заплакала.

— Я знала, что ты на фактории живешь хорошо, зачем же приехала? Зря приехала. Халиманко теперь нас будет еще сильнее бить.

— Он трус, — сказала Савонэ, сжимая губы и прислушиваясь к стону за занавеской.

— Ослепла Степанида, разум у нее как вода стал, — глухо сказала Сэрня.

Желтая и костлявая женщина показалась из-за занавески. Она подползла к ногам Савонэ и, ощупывая нервически подрагивающими пальцами платье, встала.

— Это Савонэ? — задумчиво спросила она.

Пальцы ее лихорадочно пробежали по лицу первой жены. Тот же прямой нос с маленькой горбинкой, слезящиеся глаза, шрам на щеке.

— Это ты, Савонэ?

— Я, Стеша.

Женщины обняли друг друга и заплакали.

— Что это за вой? — пошутил, входя в чум, Халиманко. — Звери воют, Савонэ, голодны, знать.

Женщины вздрогнули от этой шутки и смахнули слезы.

— Мужики олешек режут, — продолжал Халиманко. — Три ночи пить будем. Буран переждем, и к лесам ехать надо.

Женщины переглянулись и принялись за привычную работу. Батраки принесли сухого хворосту, Халиманко вытащил берестяное лукошко, похожее на объемистый сундук. В лукошке обложенные обрезками оленьих шкурок лежали бутылки со спиртом. У бутылок были черные сургучные головки. Халиманко, доставая бутылку, любовно обтирал с нее пот шершавой ладонью и ставил на место, перекладывая мхом. Обложив все двадцать бутылок, он достал одну и посмотрел сквозь нее на огонь. Спирт был чист, как первый весенний дождь. Даже сквозь пробку был слышен его волнующий запах.

Он попросил Сэрню притащить четверть, после чего вылил спирт в наполненную водой бутыль.