Бессмертие

Она спустилась с веранды и побрела к яблоневым деревьям, расставившим ветки в стороны. Ветки были корявые, а яблоки висели на них круглые, красные. Солнце касалось их, и они светились в его лучах налитым соком. Дильдор притянула одно яблоко, самое крупное, к своему лицу, понюхала. Оно собрало и хранило в себе аромат меда и цветов. Дильдор отпустила яблоко, но тут же притянула назад и сорвала. Масуду! Яблоко не отрывалось долго, ей почудилось, что это плохая примета, но тем своенравней она рванула его, уронила и подняла.

И когда наклонилась, увидела вдруг в траве, за кустами, одеяло, помятое и нерасправленное. Как будто на нем спали. Кто? А Шерходжи не было в доме! Шерходжа здесь спал? Возможно, боялся в доме ночевать… Вот странности! Очень много было что-то разных вещей, с которыми не могла справиться ее головка.

Она прижала яблоко к груди, пошла и снова забыла про Шерходжу. Хочет спать на траве — что за беда, какое ей дело? Она о своем будет беспокоиться… Красное яблоко — признак сердечного расположения к человеку, принесет, отдаст Масуду и убежит. А если нет его в школе — положит на веранду. Он догадается. Где он? Нужно погулять еще по саду, может быть, он вернется в школу.

Дильдор присела на берегу арыка, где журчала холодная горная вода. Набрав горсть — глотнула. Студеность проникла в виски, сжала. Ох! Эта вода, чистая, как свет, как ее душа, берет начало из ледников. Только из ледников она бежит ледяная, а из ее души — горячая, ее душа — солнечный родник, и потому вода не замерзает по дороге, дотекает до сада. Да, к корням этих яблонь она подходит под землей, как душа. И к лепесткам роз у дома. Это ее розы, ее яблони, ее горы, она любила их, подняла голову и оглядела все их, вдоль всего небосклона, который они закрывали снизу. Она не променяет их на Ташкент, ни за что! И не надо ей никого!

Но через три минуты она подумала, а что, если она выйдет замуж за парня из Ташкента (за Масуда, конечно, хотя всячески отстраняла его) и будет жить там, в большом, вечном городе?.. А мать? Одна! Что она будет делать здесь? Ужасно! На ресницах Дильдор заблестели слезы. Но… мать ведь собирается женить Шерходжу и станет жить с ним и со снохой. Да. А она уедет в Ташкент. Ведь не будет Масуд коротать свой век в Ходжикенте…

И еще через минуту побежала к дувалу. Может быть, переодеться? Дильдор залетела на веранду и замерла, как будто споткнулась. Мать сидела на веранде и рыдала, уткнувшись в ладони. Рыдала тихо, но безудержно. И Дильдор встала перед ней на колени, забыв обо всем.

— Что случилось, мамочка?

Мать как будто хотела крикнуть на нее сначала, но, увидев ее испуганные глаза, сдержала себя, вытерла слезы своими увядшими руками, от одного вида которых у Дильдор стало больно в груди, и обняла, прижала к себе.

— Ничего…

— Но вы плачете. Да как!

— Боюсь, как бы отца в Газалкенте не забрали в милицию.

— За что? Он все отдал новой власти, и землю, и все!

— Да, тысячи батманов одной земли, сколько скота… Ах-ха-ха! Было время, сколько людей на него работало…

— А он без конца женился! — вырвалось у Дильдор.

Мать не рассердилась, наоборот, улыбнулась и совсем унялась, перестала плакать.

— Да, доченька, богатство не приносит счастья… Не обязательно быть богатой.

— Теперь?

— Всегда.

— Но отец же теперь бедный, со всем расстался и должен счастливым стать. Хоть на старости лет.

— Ах ты моя простушка! — мать похлопала ее по плечу. — У отца слишком много грехов… — И вдруг она прошептала ей в самое ухо, намочив его слезами, опять выкатившимися на глаза: — Отца вчера в милицию вызвали, допрашивали.

— Отца? Почему?

— Может быть, из-за учителей.

— Когда их, бедных, убили, отца не было в Ходжикенте. И брат… только что вернулся. А откуда вы узнали, что отца допрашивали? Мама!

— Молчи!

— Шерходжа сказал?

— Молчи, что видела Шерходжу у нас. Он ушел, он спрятался…

— Почему?

— Боится их. Заподозрят, разделаются ни за что…

— Жил бы, как все. Трудился бы.

— Шерходжа?

— Виноград созрел уже…

— Ну, иди, — сказала мать, — иди собери немножко, хоть к столу. И помни — про брата. Ни словечка!

— Помню, мама. Хорошо. Умру, не скажу.

Про брата она, конечно, никому не скажет, брат же. Страшный стал, в бороде, неряшливый, но от этого только жальче его. Корзинка била по ногам, Дильдор задумалась. Учитель стал казаться ей чужим, из другого мира…

В виноградных лозах, еще недавно сплошь и густо зеленых, появились проблески желтизны, как будто солнце проникло в них и уже не могло вырваться. Ей померещилось, что солнце попало к листьям в плен, как она в этот дом. Это до весны… Будет же и у нее весна? Будет!

Лозы поднимались по высоким стойкам с обеих сторон аллеи, сплетались в плотные стены, загибались и перевешивались над головой, сходились в крышу. Получался туннель, увешанный среди тронутой солнечным золотом листвы длинными янтарными ягодами «дамских пальчиков» и винограда другого сорта — чараса, каждая ягода которого — не меньше сливы, а гроздь требует среднего ведра. Вот сейчас собирали бы с Шерходжой, радовались и смеялись…