Бессмертие

С полной корзиной винограда подходила она к дому и услышала голоса. Подумала — Шерходжа? Может, решил не прятаться? Нет, голос был иным, мягче и обходительней. Шерходжа никогда так не разговаривал, даже с родными.

Поднявшись по ступенькам, Дильдор увидела чайханщика Кадыра-ака и его жену Умринисо. Она улыбнулась — хоть какие-то люди.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, доченька!

Ее резануло это — нищий чайханщик ей, дочери Нарходжабая, говорит — доченька. Покоробило. Как он смеет? Она смотрела на них угрюмо и сердито, спрашивала взглядом: «Что от меня вам нужно, что хотите? Быстрее!» А Кадыр-ака говорил:

— Вот, доченька… Завтра в школе начнутся занятия. — Он показал общую тетрадь. — Здесь записался кое-кто… С утра будут дети учиться, а после обеда — взрослые. Ваша мама сказала — не пойдете вы! А может быть…

— Почему — не пойду? — перебила Дильдор, вспомнив, что Шерходжа позволил ей: «Пусть ходит, что с ней сделаешь!» — Запишите! Я буду ходить! — «И увижу учителя!» — подумала она еще.

Мать смотрела на нее тоскливыми глазами, пока Кадыр-ака записывал очень долго и старательно. Мать смотрела и качала головой. Откуда было знать Дильдор, что совсем не приданое вынимала мать из сундука, а ящик с патронами и оружием? Что еще затемно Шерходжа, переночевавший в саду, унес этот ящик на мельницу Кабула-караванщика? А мать, перебирая тряпки в сундуке, приводила потом все в порядок, чтобы и следа не осталось… Ничего этого не знала Дильдор!

— Так, — сказал Кадыр-ака, — записали. Ждем вас, доченька!

Дильдор озлобилась: «Вот еще, опять — доченька!», но все же пошла проводить чайханщика и его тихую жену до самого дувала, чтобы снова заглянуть в школьный двор. И яблоко взяла с собой, в руку. Учителя она так и не увидела, но увидела другое…

Калитки в дувале не было. Три веселых парня работали во дворе. Один топтался, месил глину ногами, а двое поднесли на носилках сухие глиняные кирпичи, похожие на дыни, из которых складывают стены в кишлачных домах и дувалы.

Сейчас заложат проем в дувале, где была калитка. Значит, даже в школу она, Дильдор, будет ходить с улицы. Это все Масуд велел, конечно, он. Негодный! Не будет она ходить ни в какую школу!

Дильдор немного последила за работой парней из-за ветвистой кроны орешника, неподалеку от бывшей калитки, а когда парни действительно взялись за кирпичи и принялись быстро закладывать дыру в заборе, уменьшавшуюся на глазах, стремительно повернулась, отошла прочь, опять повернулась и бросила свое яблоко в дувал так, что оно треснуло и разлетелось.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Какую-то звезду смахнуло с неба, точно она постаралась повиснуть поближе к земле и сорвалась, а все остальные вспыхнули и засияли на своих местах. Над горами, над рекой, над крышами Газалкента. Ларьки давно закрылись, кузница перестала звенеть и раскидывать по кишлаку, именуемому в здешних краях городом, эхо своих звонов, люди разошлись по домам — все, кроме сторожей. Один Чирчик шумел беспрерывно и даже еще громче, чем днем. У нее, у реки, не было перерыва на ночь, не было отдыха…

Саттаров любил эти часы, легче и лучше думалось, наверно из-за тишины, установившейся в мире. Ничто не отвлекало. Вроде бы все было хорошо в районе, и вдруг — одно убийство, второе, молодые ребята, ходжикентские учителя. Только-только успокоилось это — пули, злодейства, навсегда оборванные жизни. Казалось, хватит. Жизнь с восторгом сделала новый шаг и тут же вызвала новые выстрелы. Не было безопасных дорог вперед. Сожалеть — да, но удивляться… В байском доме школу открыли, бай не мог с этим примириться.

Бай не выходил из головы Саттарова.

И не потому, что среди многих других дел об утаенных от рабочей власти богатствах, которыми теперь в основном приходилось заниматься, Нарходжабай играл не последнюю роль, тоже еще скрывал что-то от народа, хапуга, и немало, но и потому, что пуля сразила школьного учителя в байском дворе и камень убил другого учителя возле мельницы бывшего байского караванщика.

Нет-нет, а мысли о бае всплывали как бы сами собой и заставляли передумывать и перебирать все дело… Бай жил в отстраненности от Ходжикента и не имел с ним, со своим бывшим кишлаком, никаких связей. А все ли известно?

Еще вчера Саттаров думал: связь — это дорога, дорога — это конь, конь — это кузнец, и под вечер поднялся из-за стола, заваленного делами и папками, и зашагал по пустеющей вечерней улице к кузнице Сабита. Кузница эта стояла как раз напротив байского дома, а сам Сабит был большевиком, и Саттаров без труда давно поручил ему следить за Нарходжабаем, но — толку никакого. Последний раз, когда Саттаров зашел в кузницу пообедать, Сабит, вытирая руки, которые так и невозможно было до конца оттереть от прокопченности, сказал ему:

— За два месяца — никуда, ни одной ногой! Я все вижу!

— Это ведь тоже странно, что из байского дома никто никуда не ездит.

— Да уж… это верно… но… Я все вижу! — повторил Сабит.

— А может, не все?

— Как?

— Кто может подковать у нас коня?

— Я! Байских — два месяца не подковывал.

— А еще?

— Готовую подкову поменять? Есть старики… — неуверенно сказал Сабит.