Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер

Одно цеплялось за другое… в общем, впервые в жизни мне показалось, что я навсегда утратила контакт с Бруно и с сыном, рабочий кадр шпионил за мной, а Государственная безопасность таскала на допросы, я лишилась дома, и не осталось больше ни единого уголка, где я могла бы укрыться от несправедливостей мира, и если прежде я сопротивлялась, понимая, что они добиваются именно того, чтобы меня охватили паника и чувство безнадежности, то тут уж последние мои бастионы пали… понять меня смог бы лишь тот, кто и сам пережил нечто подобное, короче говоря, я засунула в рюкзак все, что он мог вместить из моих любимых вещей, какие-то свои одежки, какие-то матушкины платья, сняла со стены в прихожей картину, изображающую въезд в железнодорожный туннель на альпийском перевале Земмеринг, и групповую фотографию машинистов на фоне паровоза «Аякс», старейшины всех паровозов европейского континента, а также «Меланхолию» Дюрера, извлекла все это из рам и аккуратно свернула в рулон, а потом опустилась на колени в своей каморке и скатала одну бизонью и одну медвежью шкуру — из тех, что в день моего рождения привезли православные индейцы, а рабочему кадру я сказала, что ухожу и оставляю им всю квартиру, кадр не удивился, он с самого начала рассчитывал на то, что в конце концов выпихнет меня отсюда, он пожелал мне счастливого пути и дружески улыбнулся, как же они, наверное, нравились людям, эти самые рабочие кадры-уховертки!

55) Здравствуйте, майор Гагарин!

Выйдя из дому с рюкзаком за плечами, в котором лежало мое omnia mea mecum porto[24], я осознала, что иду по стопам батюшки, девятнадцать лет назад собравшего все то, что он мог бы захватить с собой в эшелон, и отправившегося искать свой концлагерь.

Стоял декабрьский день тысяча девятьсот шестьдесят первого года, до Рождества оставались две недели. Если вы припоминаете, господа, зима тогда была такая суровая, что река Свратка замерзла даже в центре города, так что мальчишки, целые ватаги мальчишек, до самого вечера гоняли по ней на коньках с зажженными фонариками, и потому казалось, будто по речному руслу пересыпается сияющий разноцветными огнями песок, а крыши домов покрывали черные ковры из ворон, и на площади Свободы уже появились голодные звери, вынужденные покинуть насквозь промерзшие леса, и люди извлекли откуда-то старые огромные зимние пальто, сшитые зачастую из австро-венгерских военных теплых мундиров.

Я втиснулась со своим рюкзаком в трамвай, где было как в натопленной пещере, но чем дальше удалялся вагон от центра, тем меньше народа в нем оставалось, так что после Жабовржесек пассажиров можно было пересчитать по пальцам, а на конечной я и вовсе вышла одна. Да и кто бы сюда поехал, кому могли понадобиться эти ледяные загородные пустоши? Стемнело, и я, весьма смутно представлявшая, куда и зачем направляюсь, вошла в эту тьму — и словно оказалась среди складок тяжелого бархатного занавеса, я долго путалась в нем и спотыкалась, пока наконец моим глазам не открылось озаренное звездами озеро брненского водохранилища. Оно тоже замерзло, как и Свратка. Однако похоже было, что именно на это я и рассчитывала.

Больше я уже не колебалась. Стащив рюкзак, я извлекла из него коньки, привинтила их к ботинкам, снова надела рюкзак, ступила на ледяную поверхность и, сделав несколько первых неуверенных шажков, помчалась вперед.

Я бежала по озеру, как некогда (давно, шестьдесят один год назад) Бруно Млок — по замерзшему Дунаю… и издалека манили его тогда к себе огни Леопольдштадта. Я бежала по озеру, которое столько значило для меня, рюкзак за спиной вдруг стал, как перышко, берега расступались, ледяная равнина ширилась, и звезды беззастенчиво сияли, и я словно слышала какое-то пение, точно над головой у меня летел жаворонок весеннего сеятеля, но потом я сообразила, что это поют мои коньки: металлический смычок на ледяных струнах, и этот звук отражается от зимнего небосклона и потому возвращается ко мне сверху.

А затем к звуковому сопровождению добавилось еще кое-что. И это кое-что находилось подо льдом. И оно оказалось таким удивительным, что я мгновенно насторожилась, замерла и стояла так какое-то время, а потом медленно опустилась на колени и — вы только представьте себе, как я со своим рюкзаком опускаюсь на колени! — посмотрела вниз, под лед, и увидела там, глубоко на дне озера, но еще и в глубинах времени, себя пятилетнюю, семенящую подле матушки с кувшинчиком для кровяного супа, извините, что я то и дело напоминаю вам про эту сцену, она мне и самой осточертела, но ведь в каком-то смысле она ключевая, и если, господа, среди вас есть психоаналитик… да ладно, давайте продолжим, итак, я увидела саму себя в те далекие, давно прошедшие времена, когда не было еще никакой плотины, а только долина с деревней Книнички с ее желтыми домиками (теперь в ледяной глубине они походили на рассыпавшиеся беличьи зубки), а еще я увидела, как там, внизу, я поднимаю голову, смотрю наверх и встречаюсь взглядом со своими собственными глазами.