Бессмертники — цветы вечности

Ох и негодовал же тогда Петр! Ему, новичку на Урале, подумалось, что это и есть знаменитые уфимские боевики-большевики, слава о которых уже тогда гремела далеко за пределами края. То, что он увидел в поезде, никак не соответствовало образу настоящих революционных бойцов. Скорее всего это были мелкие грабители, лишь пользующиеся обстановкой и прикрывающиеся святым именем революции. А такого он не прощал. Вот и негодовал, требовал немедленной встречи с руководителями дружины, чтобы высказать им все в лицо и потребовать объяснений. Ей, знавший подлинный характер эсдековских боевиков, такой наговор на них показался кощунственной ложью, и они повздорили… А потом забыли об этом, потому что Петр быстро понял свою ошибку и полностью отдался работе в организации, а она… А она, наверное, потому, что полюбила этого человека и давным-давно забыла об этом забавном пустяке…

Сколько тревог и волнений пережила Варя, пока Петр был в тюрьме! Сколько раз намеревалась отправиться к нему с передачей или с намерением добиться свидания, но всякий раз брала себя в руки, смиряла свое сердце, потому что так было нужно. Именно в это время она и поняла, что любит. А потом был тот отчаянный побег, эта остроумная «свадьба» в доме у Калининых, эта стремительная гонка от Уфы до Дюртюлей, когда от счастья она совсем потеряла голову…

Теперь это счастье помогало ей жить.

Он здесь, он рядом!

Он тоже любит и думает о ней!

И они счастливы…

Глава тридцать пятая

Дверь камеры со скрежетом распахнулась, и сквозь решетку клетки Литвинцев увидел входящих к нему людей. Всех их он давно уже знал — смотрителя тюрьмы, надзирателей, жандармского ротмистра Леонтьева. «Опять допрос», — подумал он с глубочайшим безразличием и сел на своем топчане.

— Встать, Литвинцев! — пуча глаза, заорал надзиратель. — Сколько можно говорить: раз пришло начальство, арестанту положено встать!

— Велика честь, — усмехнулся Литвинцев, продолжая по-прежнему сидеть. — Если начальству неприятно стоять, когда я сижу, принесите ему стулья. Я не возражаю, господин надзиратель.

Тот, не найдясь, что ответить, уставился на ротмистра: вот, мол, какой этот арестант, никаких порядков не признает, смотрите сами, что с ним делать.

Ротмистр брезгливо отмахнулся и подошел к клетке.

— Это наша последняя встреча до суда, Литвинцев, — сказал он, глядя сквозь решетку. — Советую не пренебречь этой последней возможностью для чистосердечных признаний.

— Будут новые вопросы, ротмистр?

— Вопросы прежние. От кого получил и куда вез оружие?

— Не скажу.

— Знал ли членов боевой организации Ивана Кадомцева, Михаила Гузакова и Владимира Густомесова?

— Представления не имею.

— А если они сами признают тебя?

— Это их дело.

— Ввести!

К клетке подвели громыхающего цепями Гузакова. В тюремном одеянии Михаил казался еще выше и шире в плечах, настоящий Алеша Попович. Чтобы лучше разглядеть его лицо, Петр поднялся и подошел к решетке.

— Сидеть, Литвинцев! — тряся решетку, закричал надзиратель. — Сидеть, раз тебе говорят!

— Не могу, господин надзиратель, не могу. Всякий, кого вы тут заковали в цепи, мой друг и брат. Как же я могу сидеть при них, ведь стульев им, я думаю, вы не принесете?

— Оставьте его, — опять отмахнулся Леонтьев и встал рядом с Гузаковым. — Тебе знаком этот человек?

— Дайте поглядеть, — держась руками за клетку, недовольно проворчал Гузаков.

На мгновение глаза их встретились. И руки на ржавых прутьях тоже.

— Ну, признаешь, Гузаков?

— Нет, — отступая от клетки, сказал Михаил. — Впрочем, если бы и признал, все равно не сказал бы. Умирать предателем — последнее дело, ротмистр.

— Спасибо, брат мой, — громыхнув цепями, поклонился ему Петр.

Гузакова увели обратно — в такую же камеру и в такую же клетку.

На смену ему привели Густомесова. Высокий, тонкий, худой, Володя еле волочил тяжелые кандалы. Лицо со следами побоев. Давно не чесаные льняные волосы потемнели от тюремной грязи. В глазах-васильках — огоньки радости и надежды.

От слабости Густомесова изрядно качало. Подойдя к клетке, он обессиленно ухватился за прутья решетки и припал к ней лицом. Пальцы Литвинцева как бы нечаянно коснулись его мягких волос.

— Что, братишка, тяжела неволя? — участливо спросил он. — А ты все-таки держись, не показывай своей слабости, не радуй своих палачей.

— Молчать! — не удержался от крика и ротмистр. — Твое дело стоять и молчать, ясно? Иначе опять прикажу на две недели запереть в карцер!

Схватив Густомесова за плечо, он силой оторвал его от клетки и крикнул прямо в лицо:

— Ты знаешь этого человека? Кто он?

— Не знаю, господин ротмистр. Никогда не видел.

— Спасибо тебе, брат мой, — поклонился Литвинцев и ему.

После Густомесова у клетки оказался Иван Артамонов. Он был все так же сосредоточен и невозмутимо спокоен, словно находился не в тюрьме накануне казни, а в родном златоустовском доме среди родных ему людей.

«Богатырь, — любуясь Артамоновым, думал Петр. — Хорошо у него тогда с динамитом вышло. Да и не только с динамитом…»

— Знаешь этого человека? — торопил Леонтьев.