Бессмертный

Кощей подо мной, а Иван надо мной. А там, в снегу, все стало серебряным, и там Мадам Лебедева варит кисель из губной помады, и Землеед присматривает за липами, и Наганя на замерзшей реке подливает керосину в рот, чтобы курок не замерз. И ты, и Ксения Ефремовна, и маленькая Софья. Наконец мы все вместе.

Я посмотрела в окно, куда она смотрела месяц за месяцем без перерыва. И там, в темноте, засветились серебряные раны на улицах, через которые проступал другой Ленинград, другая Нева, другая улица Дзержинского, все заляпанные серебром. И шла там женщина с лебедиными перьями в волосах, исчезая за углом, и шел там жирный коротышка с мертвыми листьями на голове, и брела женщина, похожая на ружье. И Ксения там тоже брела, вся грудь в пятнах и мерцает серебром, и держит она младенца Софью за руку, а ребенок прыгает и хочет поймать серебряные шарики, которые улетают и в руки ей не даются.

Мамочка, кричит она. Посмотри, сколько их!

А между ними идет кто-то вроде комиссара, с веками такими длинными, что они метут снег на его пути, и одет он в серебряную парчу и серебряную корону. И пока мы на них смотрели, Царь Смерти поднял свои веки руками, как поднимают юбки, и пустился в пляс по улицам Ленинграда.

* * *

Лопатки у Марьи Моревны сошлись на спине, а колени Ивана Николаевича стучали друг о друга, притянутые к животу. В доме выросли сосульки. Они вместе сдирали со стен обои, чтобы добраться до застывшего клея, а потом варили обои, чтобы сделать хлеб. От обоих остались только рты да кости, а глаза их заклинивало всякий раз, когда они пытались посмотреть друг на друга. Они ели свой хлеб с турецкими огурцами и цветами на корочке и намазывали клей на него, как масло. Хлеб уже никогда не был хлебом, а масло никогда не было маслом. Они даже не помнили, что это такое.

– Немцы разослали приглашения на бал в гостинице «Астория», – прошептал Иван Николаевич, будто кто-то еще, кроме меня, мог его слышать. – Они будут подавать там целиком зажаренных свиней, и сто тысяч картошек, и торт весом сто килограммов. Я сам видел это приглашение, тисненное золотыми буквами, с красной лентой. Они говорят: «Ленинград пуст. Мы только ждем, когда вороны немножко подберут все перед праздником».

Я не верю тебе, сказала Марья. Она так упряма, что ее сердце готово спорить с головой каждым своим стуком. Я знаю. Я же ее растила, кто еще?

Когда ты голоден, шепот кажется криком.

– Шлюха! Я отдам тебя им, чтобы они зажарили тебя на вертеле вместе с молочными поросятами. Что ты прячешь в подвале?

Ты обещал, Иванушка.

– На хер твои обещания. Ты там прячешь от меня еду, я знаю. Сучья ведьма. Кулацкая подстилка.

Ты обещал, Иванушка.

– Обещания жене черта – не обещания! Никакой суд меня не осудит! Ты там прячешь еду, и ты заколдовала меня еще там, в Иркутске! С чего бы еще я захотел такую кошелку, как ты?

Я спряталась за печкой. Замужняя жизнь свидетелей не терпит.

Я понимаю, что ты собираешься нарушить свое обещание, и я закрываю руками мой слух и мое сердце, чтобы не возненавидеть тебя.

Когда ты голоден, шажок что толчок. Иван дохромал до двери подвала и, конечно, оказался в дураках. Так он же всегда и был дураком? Нельзя винить дурака за его медный лоб. Зачем же еще его родили на белый свет, кроме как дурить, да дурачиться, да раз в год смешить черноволосую девчонку? Смотри, я поднимаю две руки, а между ними старый милый дом на улице Дзержинского, а между ними Марья Моревна и ее муж, бешеный от гнева, что бешеный бык, а между ними Кощей Бессмертный глядит из темноты. Он глядит на них оттуда, а улыбка его с двойным дном.

– Кто здесь? – говорит Иван, хотя уже и сам знает.

Я так хочу пить, товарищ.

– Кто это? – вглядывается Иван, шаря глазами в поисках маринованных яиц, вишневого джема, кувшина с пивом и всего хорошего, что еще можно найти в подвале.

Я так голоден, товарищ.

Иван спустился вниз, потому что был дураком и потому что не могло такого быть, чтобы она прятала от него только Кощея. Всю зиму он мучил себя мечтами о еде, которую она от него прячет, и еда должна быть здесь, обязана, иначе он будет хуже, чем дурак.

Не дашь ли ты мне немного воды, Иван Николаевич? сказал Кощей.

Иссохшее тело Ивана не могло рыдать, поэтому он занял слез у будущего, чтобы Кощей видел его печаль и чтобы не было сомнений.

– Почему ты не можешь оставить нас одних? Убирайся, убирайся, старик, оставь нас в покое.