Бессмертный город. Политическое воспитание

Жюльен не отставал. На память приходили вечера с Жаком, Пьером Антуаном, Даниелем — «У Кастеля» или в том кафе на улице Фоссе-Сен-Жак, на которое они набрели однажды вечером и которое затем усердно посещали на протяжении целой зимы. Вспомнилось и «Клозри де Лила»[30], еще не оккупированное туристами, с пианистом, одинаково хорошо исполняющим медленный концерт Моцарта и мелодию из фильма «Касабланка»[31]. Как бы в ответ на эти воспоминания пианист из “Blue Spot” заиграл мелодию из старого черно-белого фильма, и Бонди, уже под газом, скорее для себя, чем для своего собеседника, тихо произнес знаменитую фразу Хамфри Богарта: “Play it again, Sam”[32]. Когда обнаженная танцовщица подошла к ним со шляпой в руках, он вытащил из кармана пачку денег и половину отдал ей, а затем долго и упорно оспаривал у Жюльена право заплатить по счету. Жюльен понимал, что Бонди испытывает нечто вроде умиления, вновь обретя бар, пианиста, исполнительницу стриптиза, от которых его отдалила судьба семейного и исполнительного чиновника среднего уровня, и что потребовались приезд в П. и сообщничество французского консула, чтобы все это вернулось. И вот что любопытно — Жюльен тоже разделял это его умиление.

Оба навеселе вышли из бара. И хотя улицы были пустынны, это была не холодная мрачная красота н-ских фасадов зимой: в П. были широкие проспекты, а крытые пешеходные тротуары приглашали ко всевозможным ночным шатаниям. Они пошли пешком. Бонди взял Жюльена под руку. Он по-прежнему звал его «господином консулом», но, казалось, еще чуть-чуть, и они перейдут на «ты». Тот продолжал рассказывать о себе, о своих редких поездках в Цюрих, в Триест, о своих тамошних подружках. На круглой площади, посреди которой возвышалась конная статуя великого герцога, оставившего по себе в П. неизгладимую память, поскольку он чуть было не задавил его жителей налогами, Бонди заявил, что организует для своего нового друга поездку в Триест или Венецию и познакомит его с женщиной в его вкусе. Когда они проходили по кварталу, где под воротами ждали проститутки, у Бонди вырвался вздох сожаления: он все же должен был вернуться домой, хотя вечер, проведенный с консулом, и напомнил ему его молодые годы. Жюльен не удивился, обнаружив в себе те же воспоминания; они пообещали друг другу увидеться. На следующий день Леон Бонди был вызван в Цюрих, и Жюльен в одиночестве нанес визиты префекту, квестору, прокурору и добряку-архиепископу.

Когда они с Джино тронулись в обратный путь, его охватило неясное томление, уже испытанное им в детстве по воскресным вечерам только потому, что завтра был понедельник. При его появлении м-ль Декормон доложила, что профессор Амири звонил два раза, что он выздоровел и желает видеть его у себя на ужине послезавтра.

Следующие два одиноких вечера в пансионе Беатрис были более гнетущими и удручающими, чем все предыдущие. Мать и дочь Штраус уехали, а девица с челкой громко хохотала в гостиной в компании молодого иностранца, которого, видимо, подцепила на улице. Не обращая на Жюльена ни малейшего внимания, они некоторое время спустя удалились к ней в номер.

ГЛАВА V

Первое, что отметил Жюльен, войдя в квартиру Джорджо Амири, был запах. Смесь ладана и гари, сквозь которую пробивался менее уловимый, затушеванный, но стойкий запах эфирных паров. Жюльен застал хозяина за курением плоской египетской сигаретки, аромат которой примешивался к другим.

Молчаливый дворецкий довел консула до второго этажа дворца Ферранте и ретировался. Из обоих окон гостиной виднелась река.

— Дорогой друг!

Джорджо Амири раскатисто произносил звук «р». Он пожал гостю сразу обе руки. Затем подвел его к двум диванам, обитым зеленым бархатом и расположенным под углом друг к другу.

— Какое счастье, дорогой друг, видеть вас наконец у себя и какое несчастье не иметь возможности принять вас раньше!

Голос сухопарого высокого старца, согнувшегося при рукопожатии чуть ли не пополам, оказался еще более высоким, чем по телефону; разговаривая, он складывался еще сильнее, глаза его превращались в щелочки, губы растягивались в притворно-веселой улыбке. За этой напускной веселостью скрывался старик, которому было за восемьдесят и которого по ночам душила астма — дышал он со свистом и даже не пытался скрыть этого,

— Могу ли я поинтересоваться, каково ваше мнение о нашем славном городе, после того как вы пробыли в нем две недели? — осведомился он, но не дал Жюльену и рта раскрыть, забросав его другими вопросами — о пансионе, работе, несравненной м-ль Декормон, ужасной непогоде. Умолкнув наконец, он сам и расхохотался под изумленным взором Жюльена.

— Не беспокойтесь: болтаю я много, а знаю и того больше. Уже все, например, знаю о вас: вам скучно в пансионе Беатрис, а присутствие бедной госпожи Штраус отнюдь не тонизирует; отделкой дворца Саррокка займется не кто иной, как господин Соллер; мадемуазель Декормон с юношеским пылом вновь взялась за свои обязанности; вы тем хуже переносите холод, что наивно считали Н. южным городом. Вот видите, ничто, касающееся вас, не ускользнуло от меня!