Бессмертный город. Политическое воспитание

Жюльен уселся за соседний столик. Заказал шоколад со сливками официанту с закрученными кверху усами и в широком белом переднике, закурил и взглянул в сторону женщины. Та, погруженная в чтение толстой немецкой книги, сперва не подняла глаз. Однако некоторое время спустя их взгляды встретились, и она улыбнулась. Несколько ничего не значивших фраз — и Жюльен попросил подать ему вторую чашку шоколада на столик его соседки, куда и пересел. Звали ее Кристина, она приехала из Мюнхена посмотреть Н. зимой и читала «Доктора Фаустуса» Томаса Манна; Жюльену подумалось, что сейчас, более, чем когда-либо, он ощущает себя перенесенным по ту сторону Альп, в городок с оштукатуренными под мрамор домами и похожий на декорацию, нарисованную на театральной клеенке, и городок этот ну совсем как Вена или Будапешт на рубеже веков.

Собеседница рассказала Жюльену, что провела в Н. неделю, побывала в музеях, дворцах и соборах и завтра уезжает, полная впечатлений. То, что ей, так тепло улыбающейся ему с почти заговорщическим, во всяком случае дружеским, видом, предстояло уехать, не ухудшило хорошего расположения духа Жюльена: эта прекрасная незнакомка — всего лишь первая из множества приезжающих сюда каждую неделю, с кем он заговорил в располагающей атмосфере кафе «Риволи», где он еще не раз заведет беседу, пригубливая шоколад со сливками. В конце разговора он будет сообщать им тоном веселого признания, что он — консул и круглый год живет в городе, в который они лишь ненадолго заглянули перед тем, как отправиться в Венецию или Флоренцию. Он представлял их себе путешественницами минувшего века: непременно англичанками или американками, чуть бледными, чуть хрупкими, похожими на героинь Генри Джеймса или Э. М. Форстера, которых грубое столкновение с Европой и Средиземноморьем потрясает и преображает.

Словом, он простился с миловидной Кристиной Ферзей на углу дворцов Вертц и Амигони под вновь повалившим с неба снегом с чувством, что завтра же или на следующей неделе встретит ее или ей подобную в том же кафе на той же кожаной банкетке перед чашкой дымящейся вербеновой настойки или густого шоколада со сливками.

Когда он вновь проходил мимо двух атлантов, держащих на руках снежную глыбу, у двери прохаживалась все та же женщина: она поджидала кого-то, куря на ветру в надвигающемся тумане. Он понял, что это проститутка; когда она окликнула его, он увидел лишь ее губы, все остальное было скрыто под спущенной на лицо меховой накидкой. Она позвала его, видимо на местном диалекте, а он знал, и то немного, литературный язык, и слова ее тут же отнесло ветром и метелью; Жюльен заметил лишь ярко-красную помаду у нее на губах.

Вернувшись в номер, в котором было еще жарче, чем днем, он попробовал было отключить батарею рядом с кроватью, но не сумел и лег. Долго еще вслушивался в тишину: за окном падал снег, звонили колокола ближних церквей — сначала каждый час ночи, затем утра.

ГЛАВА III

Жюльен заснул лишь после того, как услышал три удара с колокольни Санта Мария делла Паче: название церкви он узнал позже. Утром в номере было прохладно. Вода из крана тоже шла холодная, так как ночью замерзли все трубы.

Завтрак в едва освещенной столовой напоминал дни лихолетья. Кофеварка сломалась, булочник не поставил свежих булок. Трое расстроенных, без умолку говоривших метрдотелей, сменивших белые пластроны на теплые пуловеры, пытались объяснить необъяснимое трем старым дамам и молчаливой девице, собравшимся на сей раз за одним столом, и эту картину можно было назвать «Отступление, последние жители в городе». Жюльен понял, что из-за небывалых морозов в целом городе не только полетела система водоснабжения, но прекратилась и подача газа. Устроившись в углу столовой, он слышал ведущиеся вполголоса, как во время бедствия, разговоры, но не вникал в них. Так и не согревшись, он выпил отвратительный чай и съел черствую булку. Затем спустился к г-же Беатрис, где его уже ждал коротышка архивариус — утопая в старой куртке, он увлеченно беседовал с хозяйкой пансиона.

На улице витало то же ощущение беды. Словно одна из семи казней египетских[19] обрушилась на Н. в наказание за его гордыню. Вчерашний белоснежный покров превратился в серое грязное месиво, правда еще не жижу, которое облепило все, что можно: автомобили, витрины, двери и даже мусорные пакеты, набитые праздничными объедками и выставленные на улицу. Редкие прохожие с трудом двигались по обледенелым тротуарам, наталкивались на сугробы снега, обвалившегося с карнизов; казалось, они почти не продвигаются вперед. Жюльен, посчитавший неудобным явиться на будущее место службы в ботинках, ковылял как мог в изящных туфлях позади г-на Бужю, а тот уверенно вышагивал по скользкому тротуару, словно низкий рост был залогом его устойчивости.