Бессмертный избранный (СИ)

— Унна, — зову я. — Что-то случилось, что-то не так?

Она бросает быстрый взгляд вперед, на твердые спины мужчин и снова отчаянно борется с собой.

— Нет, — говорит она. — Нет.

Но все-таки не может сдержаться, и слова вырываются наружу.

— Инетис, ты помнишь вчерашнюю ночь? — Ее голос срывается. — Ты помнишь, что было?

Я вспыхиваю. Должно быть, сон был слишком ярким. Я кричала? Стонала? Я начинаю бормотать извинения, но она перебивает меня, не дослушав:

— Я не помню, что было. Но я проснулась оттого, что ноги мои мокрые и замерзли, и постель промокла. Я так и не смогла согреться. Лежала до рассвета, но ноги до сих пор словно в каменных башмаках. Совсем их не чувствую.

Я слушаю ее и вижу в глазах ее страх.

— Я куда-то выходила? Ты не заметила?

Я качаю головой. Я уснула, едва коснулась головой подушки. Только вышла однажды в отхожее место, но когда вернулась, Унна была на месте и спала в своей постели. Я говорю ей это, и она кивает так, словно уже знала.

— Я боюсь, что Энефрет все-таки приходила к нам ночью, — говорит Унна, и лицо ее белеет, становясь цвета серебряной Чеви. — Мы должны расспросить мужчин.

Она смотрит на меня, и когда я ничего не говорю, спрашивает:

— Ты точно не помнишь ничего странного? Ты сама спала, как обычно?

Я задаю себе тот же вопрос.

Мланкин и раньше мне снился. Я все еще любила его: не тирана, который выгнал меня из своего дома и своей постели и объявил меня мертвой, а человека с разбитым магией сердцем, мужчину с нежным голосом и ласковыми руками, прижимавшими меня к себе в морозные ночи долгих Холодов.

Мланкин мог быть добрым. Он мог смеяться над проделками маленького Кмерлана, касаться словно невзначай моего бедра, когда я проходила мимо, и дарить мне тот особенный взгляд, от которого мое тело вспыхивало желанием. Он мог радоваться жизни и наслаждаться ею рядом со своей женой и сыном.

До тех пор, пока дело не касалось магии.

Когда речь заходила о чарах и заклинаниях, глаза его подергивались льдом, как утренние лужи в начале Холодов, а дыхание становилось тяжелым и резким. Мланкин не говорил — выплевывал слова сквозь зубы, и слова эти били прямо в сердце. Упоминать имя матери я перестала именно потому. Каждый разговор о Сесамрин завершался напоминанием о том, что стало с посланным на ее поиски отрядом.

И со вторым.

И с третьим.

Мланкин поначалу хотел не убить ее, а изгнать, но с каждой неудачной попыткой терпение его, видимо, иссякало. Я перестала говорить о матери через два Цветения после наложения запрета, когда родила Кмерлана и у меня появились другие заботы. Я поклялась страшной клятвой, что не буду учить своего сына магии, даже если он обладает той искрой, из которой потом сможет возгореться магическое пламя. Я любила Мланкина, любила своего сына и ради них готова была отказаться от части себя, даже зная, что за это мне придется заплатить.

Мланкин отослал меня прочь, пока я была в беспамятстве, но теперь я готова была прийти к нему и потребовать то, на что имею право.

Несомненно, сегодняшний сон был плодом моих раздумий. Я убеждала себя в том, что надеяться мне не на что. Говорила себе, что не могу и не стану его прощать. Он убил мою мать, он солгал Кмерлану о моей смерти. Но память о былом возвратилась ко мне. Словно в насмешку разум вернул мне воспоминание о времени, когда все было почти хорошо. Воскресил во мне ту Инетис, которая верила в любовь своего мужа и считала, что вместе они смогут пройти через все на свете — если будут верить друг другу.

В день, когда меня поразило проклятие матери, мои надежды и мечты были безжалостно разбиты.

Я помню тот день, я еще не успела его забыть. После ночи страсти, так похожей на ту, что приснилась мне сегодня, Мланкин поднялся как обычно — рано. Прибыл фиур из Талаина, владения на северном краю Хазоира, и, судя по всему, дело не терпело отлагательств. Я помогла своему мужу заплести в косу светлые волосы, завязала традиционным узлом пояс сокрис, и снова улеглась в постель, потягиваясь и счастливо улыбаясь при воспоминании о словах, которые он шептал мне ночью. Кмерлан заглянул, чтобы пожелать мне доброго утра, и мы вместе с ним отправились в кухню, где нас ждала трапеза.

Я отпила холодного молока из плошки и надкусила кусочек лепешки, думая о том, чем мы с Кмерланом будем заниматься сегодня.

Мое следующее воспоминание — мокрые тряпки, которыми обкладывают мое горящее нестерпимым жаром тело сонные девушки, и слова Мланкина, звучащие словно издалека:

— Узнайте, что это за болезнь. Узнайте! Немедленно!

Вокруг меня вьются травники, и кто-то из них точно обладает магией — я чувствую ее, как прикосновение прохладного ветерка к горячей коже, но все они молчат, опасаясь сказать — и показать — слишком много.

О таких болезнях не говорят вслух в краях, где магия под запретом. В доме правителя Асморанты не должно звучать слово «проклятие», только не здесь, только не в сонной его молодой жены. И все же оно звучит.

— Лихорадка сожжет ее тело, — говорит один из травников дрожащим голосом. — Для тебя она, скорее всего, не опасна, нисфиур, но ей принесет мучения и смерть.