Бессовестное время

«Дай Бог бы все выезды были такие», – подумал он и перекрестился. Феофан любил верхний наряд. Отсюда, с высоты, всякий раз он с нетерпением и даже каким-то ожидаемым наслаждением наблюдал за тем, как просыпается город… Остывшие за ночь дома, улицы ждали первых лучей. Разбуженные вместе с петухами, протяжно скрипели петли глухих ворот, гремели, будто кашляли спросонок, засовы, клацали железом замки на дверях, распахнувшиеся ставни открывали свету стеклянные глаза окон. Каждый день, не повторившись и разу, являлся для него новым не только по времени, но и по сути.

Чуть позже к булочной на углу подъезжала телега с зелёной будкой «Хлебъ и баранъки». Через четверть часа народ принимался сновать через перекрёсток. Хлопали двери хлебной лавки. Бабы, прислуга, служивый люд – все несли большие серые хлебы, белые булки, связки баранок. Люди эти по внешнему обличью давно уж были хорошо знакомы Феофану. Встречая иных в городе, он даже готов был с ними поздороваться. Только те, ничуть не подозревая о знакомстве, проходили мимо. От этого Феофан, испытывая некоторую неловкость, понимал, что повседневно, пусть и невольно, но подглядывает за людьми. На все укоры совести он уверенно отвечал: «Чего ты переживаешь, любезная… Делается то исключительно по долгу службы, а не из любопытства». Тем не менее, поравнявшись, пусть только глазами, он старался улыбнуться знакомым и поздороваться, про себя, разумеется.

По весне на смотровой площадке пахло талой водой с заливных лугов, горьковатым дурманом черёмухи, первыми грозами. Позже к ним примешивался сладковатый дым пароходов. С началом навигации жизнь напротив каланчи оживала.

У каждого времени года, даже части дня, есть свой запах, звук, свои незаметные мелочи. За то Феофан и любил Тобольск, воспринимая его как чтото одушевлённое и близкое. По ночам, оставаясь на верхней вахте один на один с городом, они беседовали. В эти минуты Феофан чувствовал, как сердце Тобольска живёт и бьётся здесь, рядом, в знакомых улицах, тихих двориках. Шумом ветра под крышами город отвечает ему… А Феофан приговаривал: «Живой он, конечно, живой. Видал, как дышит…».

После обеда город, а вместе с ним и горожане, сами не замечая того, погружались в послеобеденную дрёму. Даже бессменный постовой в белом мундире на Плац-парадной – и тот куда-то исчезал. Однако стоило лишь робко обозначиться вечеру, как на Большую Благовещенскую выходил на променады народ… Дамы в длинных платьях, с гордо посаженными головками игриво смотрели на окружающий мир через бахрому зонтов, сетки вуали. Мужская половина, не уступая в дерзости, также щеголяла в приподнятом настроении. Трости, цилиндры, канотье, лёгкие дрожки, гулкий топот копыт по деревянным мостовым. Изредка проплывали богатые экипажи на резиновом ходу. Люд в них ехал степенный, грузный, сопровождаемый дамами с перьями на шляпах…

Феофан любил наблюдать за красивой городской жизнью, неспешным течением событий, дней. От того, что происходило внизу, веяло уверенностью, спокойствием. Он слышал негромкие голоса прохожих, вдыхал доносящиеся до него головокружительные ароматы одеколонов, духов… Порой ему казалось, что этот негромкий праздник никогда не покинет аллеи Александровского сада.

Пожелтевшее солнце спускалось в стрелку Иртыша и Тобола. Пристанские мужики, грузчики из пакгаузов, прочий незатейливый народ, минуя каланчу, растекаясь от перекрёстка в разные стороны, растворялся в городских кварталах. Следом тянулись бурлаки. Этим точно не до прогулок… Желание их теперь одно – поскорее попасть в

«Отрясиху» или «Ведровый», чтобы в пьяном дурмане утопить надоевшее время. Каждый ушедший в небытие день прокладывал для каждого шаешника бессознательную в своём течении дорогу, которую с трудом можно было назвать жизнью. И безразлично, длинная эта дорога или короткая. Когда же закончатся отмаянные денёчки, горевать никто не станет. Закопают собратья где-нибудь в песке, на берегу Иртыша или Тобола, скажут наёмщику «ушёл», да на другой день и забудут. Но чтобы помнить… Могил таких по берегам не счесть. Только есть в сию минуту несколько медяков на выпивку да солёный чебак с краюхой хлеба в кармане, и ладно. А после как выйдет…

Феофан снял картуз, вытер взмокший лоб и задумался…

«Как же всё-таки ладно случилось, что всему ихнему роду удалось обойти такие жизненные неудачи? Как-то сладилось всё у них. Это исключительно благодаря тятеньке и его стараниям». Стоит вот сейчас Феофан на каланче, прохлаждается, можно сказать, а жалованье идёт. А ведь могло быть иначе…

Он ещё долго и старательно подкручивал окуляр трубы, разглядывая небо, печные трубы, железо богатых домов, почерневшие тесовые крыши, редких прохожих. По тому, как люди ходят вдоль улицы, в каком направлении и во что одеты, можно было судить, какой сегодня день.

Каждый день непременно отличался от предыдущего разнообразием всевозможных событий. К вечеру этого, например, когда уже опустились сумерки, разномастный народ численностью до пяти человек гонялся вдоль Почтамтской за невесть откуда взявшимся поросёнком.