Бесстрашная

Извини, Ян. Тогда я еще не знала, что я возненавижу любого, кто захочет причинить тебе вред.

Мы помолчали.

— Я очень злюсь на того человека, ночного посыльного.

На тебя. Ты обескуражен?

— Очень? — тихо уточнил он.

Нет, не обескуражен. Ты слишком хорошо меня знаешь.

— Так сильно, что мне хочется переколотить все тарелки в кухне. Но я понимаю, что, скорее всего, есть причина, почему он не может прямо сейчас прийти ко мне и рассказать правду. Наверное, он боится, что если я увижу его лицо, то он окажется в еще большей опасности.

— Мне кажется, что ты ошибаешься. Наверняка есть другая причина.

Она настолько велика и серьезна, твоя причина, что ты все еще прячешься от меня?

У меня к глазам подступили слезы, а предательский голос истончился.

— Просто я хочу, чтобы он знал, что может мне довериться.

— Он знает…

Я шмыгнула носом и снова стала разматывать полоски ткани. Вдруг Ян перехватил мою руку, заставляя замереть.

— Он придет к тебе. Обязательно. Чуть позже.

— Я надеюсь.

Ты меня не обманываешь?

— И еще… Он никого не убивал. Он даже не был в городской башне этой ночью.

— Знаю, я ему верю.

Когда я проснулась на следующее утро на продавленном диване в гостиной, то Ян уже ушел. На прощанье он заботливо накрыл меня пледом.

Заглавные полосы в газетных листах заполнили колонки о погоде. Абсолютно все писали о том, что давненько не выдавалось такой холодной и непостоянной весны, что доказывали старожилы, гравюры которых впечатывались над «погодными» колонками.

Солнце действительно выбивалось на пару дней из-под густой пелены облаков, а потом с равнин Теурии налетали ветра или через горы Неаля[17] проникал ледяной холод, и небо над Гнездичем затягивала плотная серая шапка.

В день похорон королевского посла едва-едва наметившееся тепло истаяло, и с утра зарядил дождь. Опального вельможу хоронили на тюремном погосте за городской стеной, как любого другого узника башни. Ради оттиска погребального обряда мне пришлось час трястись в омнибусе с закупоренными шторками, а потом месить глину на кладбищенских дорожках, что в компании с Пиотром Кравчиком превратилось не в простое испытание, а в изощренную пытку.

На похороны мы опоздали. Пришлось удовлетвориться оттисками рыжевато-коричневой могилы с одинокой крапчатой розой из королевской оранжереи, выведенной на деньги Конопки и названной в честь его супруги.

Гуськом мы пробирались по тропинке между могилками к воротам со скромной надписью, тонкими прутами выкованной на арке. «Покой пришел к ним». Ирония состояла в том, что погосты для законопослушных бедняков и преступников закрывались одними проржавелыми воротами, вливались друг в друга, разделенные единственной узкой тропкой, а кладбище для благородных сунимов с богатыми склепами находилось через дорогу. Получалось, что смерть примиряла всех без разбору на звания и чины.

Неожиданно над покойным местом от молельни разлетелся колокольный перезвон.

— Батюшки! — охнул у меня за спиной Пиотр.

Раздался характерный для падения звук, что-то хлюпнуло. Я оглянулась. Помощник с ошарашенным видом сидел в глинистой жиже и вытягивал руки вверх, пытаясь спасти от въедливой грязи дорогую кожаную сумку. Макушка зачехленного гравирата торчала из лужи.

— Бедняжка… — пробормотала я и, расставив руки, осторожно посеменила за конторским имуществом.

Решив, что к нему торопится помощь, Пиотр с благодарной улыбкой вытянул руку и воскликнул, когда я прошла мимо:

— Войнич, ты вообще человек?

Пока я двумя пальцами за лямку вылавливала из лужи гравират, газетчик попытался подняться без помощи рук, но поскользнулся и, прихрюкнув, растянулся на тропинке во весь рост, впечатав шляпу с полями в грязь.

У меня невольно вырвался издевательский смешок.

— Нет, — процедил Пиотр, ковыряясь в глине. — Ты не человек, Войнич! Ты ехидна.

— Узко мыслишь, суним Кравчик, — хмыкнула я.

— Ты права, ты давно не ехидна, а мегера.

— Ты хочешь, чтобы я тебе помогла штаны спасти, — пропустив мимо ушей оскорбление, продолжила я, — а я тебе жизнь спасаю. Если шеф узнает, что ты утопил гравират, то тебя, суним Кравчик, ждет незавидный конец. И не успеешь ты наваять колонку о ночном посыльном.

С гравирата стекало, но проверять, не просочилась ли вода в чехол, у меня не возникало никакого желания. Пиотр поднялся, до макушки вымазанный в грязи, злобно встряхнул мокрый фетровый блин, пытаясь вернуть ему вид шляпы. Зажал под мышкой сумку, вытащил из кармана единственную чистую вещь, батистовый платочек с чужими аккуратно вышитыми инициалами, и принялся белоснежным лоскутом вытирать грязные руки.

— Ненавижу глину! — брюзжал он.

Мы вышли за ворота, а Кравчик продолжал бормотать себе под нос проклятья.