Бесстыдница (Эксгибиционистка)

Один из фоторепортеров попросил Мерри встать между Каррерой и Кляйнзингером, и она охотно согласилась. Не только для того, чтобы отделаться от отца; стоя между двумя режиссерами – бывшим и будущим, – она как бы оказалась на границе своего прошлого и будущего. И она стояла радостная и счастливая, радуясь и за Кляйнзингера, который получил первый приз за лучшую режиссуру, и за Карреру, в которого успела влюбиться.

Кляйнзингер, получив приз, ликовал, как дитя, и Мерри искренне порадовалась за него, несмотря на то что Рауль рассказывал ей о «кухне» присуждения призов, которые всегда являли собой компромисс между искусством и политикой.

– Не подумай, что я завидую, – сказал он. – Дело вовсе не в этом. Напротив, я считаю, что этот фестиваль для меня самый удачный. Ведь мне достался главный приз – ты!

Так было на самом деле: подлинные итоги фестиваля заметно отличались от тех, о которых трубили все газеты, перечисляя лауреатов бесчисленных призов. Настоящие итоги были скрыты от репортеров и от зрителей и заключались в сугубо личном чувстве удовлетворенности или, наоборот, разочарования, возникающем в результате воздействия такого огромного стечения людей, невообразимой мешанины чувств, честолюбия, гордости, тщеславия, страсти, а иногда даже благородства, щедрости, доброты и любви.

– Сегодня утром я разговаривал с Гринделлом, – сказал Кляйнзингер, обращаясь к Мерри. – Ему гораздо лучше.

– Да, я знаю, – кивнула Мерри. – Я навещала его утром.

– Как, вы ездили к нему? Прямо в больницу? Очень трогательная забота.

Мерри уже трижды навещала Гринделла и за четыре дня, прошедших после того страшного приступа, послала ему цветов на полторы сотни долларов.

– Каррера, – пригрозил пальцем Кляйнзингер, – не спускайте глаз с этой девушки!

– Не волнуйтесь, я не подведу, – пообещал Каррера.

– Я знаю, – улыбнулся Кляйнзингер. – И я счастлив за вас.

И Кляйнзингер в порыве чувств схватил Карреру за руку и крепко пожал ее. Щелчок, вспышка – и рукопожатие оказалось увековеченным каким-то фоторепортером, хотя вовсе не предназначалось для фотокамер. Как, впрочем, и жест Мерри, которая нагнулась к Кляйнзингеру и поцеловала его в щеку.

– Желаю вам счастья, – сказал он.

Словно на свадебной церемонии, когда отец передает свою дочь жениху.

А Мередит Хаусман тем временем заглянул в находившийся по соседству бар и заказал бокал шампанского. Нони пыталась удержать его, но Мередит пригрозил, что поднимет шум, и ей пришлось уступить. Увидев трогательную сцену прощания Кляйнзингера с Мерри и Каррерой, Мередит сплюнул: «Дерьмо собачье!» и залпом выпил шампанское.

– Пойдем, – кивнул он Нони.

Их самолет вылетал в Женеву. А Мерри с Раулем направились к четвертому терминалу, где шла посадка на парижский рейс. Кляйнзингер забрел в бар и заказал коньяк. Ему до посадки на самолет, летевший в Нью-Йорк через Милан, оставалось еще полчаса.

* * *

Мерри не представляла, какая жизнь ожидала ее с Каррерой. Она беззаветно верила ему и только поэтому и согласилась лететь с ним. Расспрашивать Карреру о том, где он живет, сколько комнат в его доме, какую он предпочитает мебель, казалось ей не только ненужным и неуместным, но также святотатством – сродни тому, как верующий стал бы расспрашивать о подробностях личного быта в раю. К тому же раздумья о таких маленьких тайнах отвлекли бы ее от раздумий по поводу главной загадки – самого Карреры. Ну, а мелочи – они подождут.

Действительность же превзошла самые смелые ожидания Мерри. В Париже Каррера занимал огромную двухэтажную квартиру в восьмиэтажном доме, с просторной лоджией, выходящей на Сену. Кроме того, у него был загородный дом в Версале, да еще и собственная ферма в Бретани. Ни в версальском доме, ни на ферме Мерри еще не побывала, но много о них слышала от Карреры.

Жизнь их в Париже была легкой, приятной и спокойной. Рауль, похоже, мало чем утруждался, большую часть времени посвящая развлечениям. Он водил Мерри по магазинам, на скачки, в оперу, на всевозможные приемы и вечеринки. Они посещали музеи и театры. И конечно, часто ходили в кино. Рауль предпочитал смотреть фильмы в кинотеатрах, поскольку в тех случаях, когда картина оказывалась скучной, мог хотя бы отвлечься.

– Очень занятно следить за зрителями во время сеанса, – пояснил он. – Я наблюдаю за их реакцией и мысленно переделываю ту или иную сцену.

Случалось ему и работать. Он встречался со сценаристами, с Каяяном, просматривал фильмы с участием актеров, которых собирался снимать сам, но все это – спокойно, в неторопливом ритме, который нельзя было сравнить с вечной суетой и гонкой, которые царили в Голливуде.

– Я не люблю связывать себя обязательствами, – говорил Каррера. – Я всегда оставляю лазейки для импровизаций. Если же все заранее расписано как по нотам, то места для импровизации уже не остается.