Бестселлер

Доктор Розенель, солидный господин, курил всегда хорошие сигары, одет безукоризненно и так же выбрит. Смотрел в глаза, мне кажется, излишне пристально. Неспешно говорил и вдумчиво, без жестов и акцента. Нет, внешне д-р Розенель не походил на д-ра Усольцева. Их сходство было в обращеньи с пациентами и в отношеньи пациентов к ним. Серьезная доверчивость. Рассудительность. Не «я», который лечит, а «мы», которые почти здоровы, нам остается лишь убрать «почти».

Читатель-недруг, недавно на литературном вечере сказал ваш автор, что Гавриил Державин был в мурмолке, а некий слушатель, убежденный в исключительно жидовской принадлежности мурмолок, воспламенился, как петарда, и с ненавистью повторял: «Мурмолки… мурмолки…». Так вот, читатель-недруг, я все ж решаюсь сообщить, что к Розенелю все в больнице питали ту любовь, которая граничит с обожанием.

Их обожанье простиралось на семейство. Семейство главврача имело дом и сад. Больные помогали по хозяйству. Никто не назначал их «куфельными мужиками», они все доброхоты.

Была ль Наталья старшей дочерью его? – не знаю. Знаю, что вышла за наркома Луначарского. Тому случалось пьесы сочинять, ну, скажем, «Бархат и лохмотья»; великий пролетарский баснописец Бедный Д. присвистнул: «Куя искусно рублики, / Нарком имеет цель, / Лохмотья дарит публике, / А бархат Розенель». Барышней Наталья в бархат не рядилась, но не чуралась драматургических, театральных устремлений.

Весь мир – театр. А мир, как мы давно уж догадались, – желтый дом. В заведеньи Розенеля все играли. Теперь сказали б «самодеятельность». И верно, сами и декорации, и реквизит. Актеры – сумасшедшие, и зрители туда же. Случалось, их включение в сценическое действо продолжалось в антракте. Ну, что ж? Вот слитность, единенье актеров с публикой, что есть нелишнее свидетельство: жизнь – театр. Иль вот еще. Ни один умалишенный в толк не брал, что нужно вовремя сходить со сцены, и снова к рампе, и приставал к другим то с рассужденьями, то с замечаньями. Вообще же примечательно: послушные и кроткие были, что называется, активны, а к буйствам склонные, напротив, впадали в меланхолическую созерцательность, и это д-р Розенель считал весьма целебным.

Наталья-дочь с ним соглашалась. Она так хорошо в гимназии писала сочиненья, вроде мною упомянутого: «Роль Гоголя в прогрессе общества»… Сейчас подумал: закономерно, что подруга моей матери вышла замуж за наркома просвещения. Пленили Анатолия Васильича не молодость, и красота, и совершенство форм – Натальино участие в коллективном нравственном прогрессе.

Его основа в памяти о славном прошлом. Важны вехи, даты, юбилеи. А у ворот уж было – «недаром помнит вся Россия». Столетие Отечественной, столетье одоления двунадесят языков. И тут возник перед нею капитан Синюк.

Кто он такой? Пехотный офицер, контуженный в последнюю кампанью против турок. От родителей, давно покойных, имел он домик с мезонином. Летом ежевечерне появлялся на городском валу, где пушки времен Полтавы, старее, стало быть, Очакова и покоренья Крыма. Мальчишки не смели их оседлывать в присутствии контуженного Синюка. Гулял он в сопровождении двух мопсиков. Иль слушал, отбивая такт – ногой или рукой попеременно, – военный духовой оркестр. Полковой, 172-го пехотного, где капельмейстер немец Зиссерманн.

Контуженный Синюк жил не внешней жизнью. Однако не скажу, чтоб отвлеченной. Все происходило «здесь и сейчас», как, собственно, и для меня, контуженного жизнью, мы с ним раскланивались, роняя по-военному свой подбородок к кадыку. И расходились, продолжая бормотать. Согласен, на сторонний слух – решительно бессвязное.

Но «связным» он предстал Наталье Розенель. И поняла она, что Бородинское сражение «здесь и сейчас», и не до ордена, жила бы родина. Капитан ей предлагал сыграть на сцене заведения «скажи-ка, дядя». Она воскликнула чистосердечно: «Конечно! Ведь недаром…» Синюк ей поклонился: мол, здравствуй, племя молодое, но знакомое. Он был серьезен до предела. За сим пределом – был ошеломителен. Как тот, кто отметает эпигонство. Он отметал, предполагая отнюдь не юбилейное, а достоверное. То, что сценически имело наименование: живые картины. Его проект был необычен. Оригинален, черт возьми!

Э, не Советы, нет, придумали разнообразные комиссии. Комиссии придуманы, как песни, жизнью. Московская особо-юбилейная искала ветеранов Двенадцатого года. Намеревалась пригласить ветшан на торжества, всем выплатив подъемные и проездные. Искала тщательно, а потому не тщетно. Нашлись и на Смоленщине, и на Могилевщине, нашлись в Симбирске, кое-где еще, а в Бессарабии был обнаружен уникум – фельдфебель Винтонюк, поросший мхом где только можно и неможно, имевший за поникшими плечами сто двадцать два, в штыки ходивший на императора Наполеона, а сорок лет спустя медальной грудью заслонявший Севастополь. Газетно сообщалось, что отставной фельдфебель не получает ни копейки, что хлеб герою добывает постирушками бабуся 90 лет, его жена.