Бесцветный Цкуру Тадзаки и годы его странствий

– Ну, тогда слушай. У каждого человека есть определенный цвет, такое сияние вокруг тела. Примерно как подсветка у автомобиля. Так вот, я это сияние видеть могу.

Он подлил себе в чашечку саке и медленно, с явным удовольствием выпил.

– Способность видеть, кто какого цвета? Это что-то врожденное? – с сомнением спросил Хайда.

Мидорикава покачал головой.

– Нет, не врожденное. Скорее, нечто вроде переходящего статуса. Который получают те, кто согласился принять на себя чужую смерть. Так он и переходит от одного человека к другому. Сейчас им наделен я.

Хайда промолчал. Что на это сказать, он понятия не имел.

– Человеческие цвета бывают приятными и отталкивающими. Веселыми и грустными. Одни погуще, другие пожиже. От всего этого сильно устаешь, потому что видишь их, даже когда не хочешь. Я не хочу больше находиться среди людей. Потому и приехал в горы.

И тут Хайду осенило.

– Значит… у меня тоже есть цвет, и вы его видите?

– Да, конечно, – кивнул Мидорикава, – отлично вижу. Хотя что это за цвет, говорить тебе не стану. Но главное – я могу передать этот жребий только человеку определенного цвета и определенного типа сияния. К кому попало он перейти не может.

– И много таких людей на свете? Такого цвета и такого сияния?

– Нет, совсем немного. Из того, что я видел, такие люди встречаются примерно один на тысячу, если не на две. Отыскать их трудно, однако можно. Куда сложнее найти место и время для того, чтобы оказаться с ним лицом к лицу так, чтобы он внимательно тебя выслушал. Ты даже не представляешь, как это непросто.

– Но что это за люди, которые соглашаются принять чужую смерть на себя?

Пианист улыбнулся.

– Что за люди? Да я и сам не понимаю. Знаю только, что у них такое-то сияние такого-то цвета, вот и все. Чисто внешние признаки. Но, раз уж мы об этом говорили, думаю, все они – люди, которые не боятся Скачка. Каждый по своей причине.

– Не боятся – это ладно. Зачем вообще совершать этот Скачок?

Мидорикава выдержал паузу. В наступившей тишине журчанье реки за окном словно бы стало громче. И вдруг он усмехнулся.

– Хочешь узнать, в чем интрига?

– Рассказывайте, – попросил Хайда.

Мидорикава вздохнул.

– В миг, когда ты соглашаешься принять чужую смерть на себя, ты наделяешься особыми свойствами. Можно сказать, у тебя появляется дар. Различать людей по цветам – лишь побочное свойство. Главное – в том, что ты получаешь возможность резко расширить границы сознания. Ну вот как раскрываются «двери восприятия» у Олдоса Хаксли. Твое сознание становится абсолютно чистым, без примесей. Все туманы рассеиваются, все становится ясным. И твоему взору предстают невидимые для обычных людей картины.

– А ваша способность играть, как тогда, в школе – той же природы?

Мидорикава покачал головой.

– Нет, на фортепьяно я играю сам. Не зря ведь занимаюсь этим уже столько лет. А восприятие существует самостоятельно и никак особо не проявляется. Его нельзя использовать для собственной выгоды. Что это такое – словами не объяснить. Можно лишь испытать на себе. Одно могу сказать: если тебе хоть раз откроются границы истинной реальности, мир, в котором ты родился и жил до этих пор, покажется тебе пугающе плоским, никчемным. В тех границах нет ни логичного, ни алогичного. Ни Добра, ни Зла. Там все сливается в единое целое. И ты становишься частью этого целого. Просто выходишь из своей телесной оболочки и начинаешь существовать, так сказать, метафизически. Превращаешься в одну сплошную интуицию. Великолепное ощущение, хоть и очень горькое. Ибо нет ничего печальнее, чем в последний момент осознать, что вся прожитая тобою жизнь была так безрадостна и неглубока. И душа твоя содрогается, не понимая, как ты мог выносить подобную жизнь.

– И вы считаете, что даже ценой принятия на себя чужой смерти, даже получив такие способности совсем ненадолго, это все равно стоит пробовать?

Мидорикава кивнул.

– Безусловно, стоит. Гарантирую.

Хайда надолго умолк.

– Что? – пряча улыбку, спросил пианист. – Думаешь, не принять ли подобную эстафету?

– У меня еще вопрос…

– Валяй.

– Уж не обладаю ли я тем цветом и той силы сиянием? И уж не я ли – тот самый «один из тысячи, если не двух»?

– Именно так. Я это понял, как только тебя увидел.

– Значит, я тоже – человек, который стремится к Скачку?

– Как сказать… Не знаю. Этого мне не понять. Может, тебе проще спросить у самого себя?

– Но вы же сказали, что не хотите передавать эстафету.

– Не обессудь, – кивнул пианист, – но я уж лучше так и помру. Нет, никому передавать это право я не собираюсь. Такой вот из меня торгаш – не желает товар продавать.

– Что же станет с эстафетой, если вы умрете?

– Что станет? Тоже не знаю. Хотя что с нею может стать? Наверно, так и кончится вместе со мной. А может, останется в какой-либо форме и будет переходить дальше от одного человека к другому. Как Кольцо Нибелунгов у Вагнера. Этого я не знаю, да, если честно, и знать не хочу. За то, что будет после моей смерти, я отвечать не могу.

Хайда попытался в уме привести в порядок услышанное. Но это у него получилось с трудом.