Бестужев-Марлинский

Бестужев вспомнил Горный корпус, где оставляли без обеда за разговоры по-русски, и расхохотался.

В комендантском доме уже ждал отправления Якушкин. Вскоре привели Матвея Муравьева-Апостола, Арбузова и Тютчева, капитана Пензенского полка, из пестелевских, бывшего семеновца. Бестужев был в венгерке, Арбузов и Тютчев — в казенных арестантских куртках и шароварах из грубого серого сукна. У комендантского подъезда стояли повозки и расхаживали жандармы. Бестужев громко повторил фразу, сказанную Вольтером при выходе из Бастилии:

— Итак, благодарю за хлеб, но прошу не отводить мне больше этой квартиры.

Якушкин и Тютчев засмеялись, Матвей Муравьев и Арбузов вздрогнули — они отвыкли от смеха.

АВГУСТ 1826 — ОКТЯБРЬ 1827

Когти у них такие крепкие, длинные и острые, что никто, будучи схвачен ими, уже не вырвется.

Рабле.

Ночь была черна как сажа. Пахло гарью — вокруг Петербурга горели леса. До Парголова тащились около трех часов. Станционный дом сверкал огнями. Повозки стали, и с крыльца сбежали нарядные дамы с радостными восклицаниями. Матвей Иванович Муравьев-Апостол переходил из объятий сестры Е. И. Бибиковой на грудь тетки Е. Ф. Муравьевой. Якушкин целовал жену, молодую и красивую женщину, ласкал детей, почтительно благодарил за любовь и внимание тещу. Бестужев стоял в стороне с протоиереем Казанского собора Мысловским, приехавшим проводить своего старинного антагониста, афея Якушкина. О Мысловском Елена Александровна еще в крепости на свиданиях рассказывала необыкновенную вещь. 15 июля, когда по Сенатской площади после торжественного очистительного молебствия проходили перед императором стройные шеренги гвардейских полков, протоиерей Мысловский, надев черные ризы, служил в Казанском соборе панихиду по усопшим Павле, Кондратии, Сергее, Михаиле и Петре. Якушкин не сомневался, что этот священник, подосланный правительством к узникам Петропавловской крепости, постепенно сделался их единомышленником и искренним другом.

Бестужев любовался «счастьем» своих спутников. В разговорах о будущем, в горячке предположений и планов о совместной жизни на каторге прошла ночь. Под утро фельдъегерь Воробьев решил отправляться.

Снова поцелуи, объятия, слезы и восклицания; глухо и тяжко падали в холодный рассвет последние советы и просьбы. Солнце поднялось и повисло в дыме далеких лесных пожаров. Только на следующий день вдохнул Бестужев прозрачный воздух Суоми [57] и понял, что путешествие в Роченсальм не хуже приятнейшей из прогулок. Было приятно говорить, просто говорить. Возможность вслух обмениваться мыслями после восьмимесячного затворничества в каземате казалась блаженством. Когда путешественники начинали горячо беседовать по-русски, фельдъегерь Воробьев предупредительно замечал:

— Парле франсе, мусье [58], — что выходило у него необыкновенно торжественно.

На какой-то станции за обедом Бестужев начал доказывать Якушкину, что при всей неподготовленности предприятия 14 декабря оно было на шаг от успеха, и приводил в подтверждение этой мысли множество соображений. У Якушкина на все была своя собственная точка зрения. Он спорил и говорил, что неудача была неизбежна как следствие проявленного членами общества нетерпения.

— Истинное назначение общества, — громко ораторствовал Якушкин, — состояло в том, чтобы быть основанием великого здания, основанием подземным, никем не замечаемым. Но мы слишком рано захотели быть на виду, превратив себя из фундамента в карниз.

— И потому упали вниз! — раздался неожиданный голос.

Тут только спорщики заметили кругленькую фигурку фельдъегеря Воробьева, внимательно слушавшего их разговор. Фельдъегерская сентенция отозвалась тотчас общим веселым смехом.

17 августа путешественники прибыли в Роченсальм, где были встречены с какой-то робкой осторожностью местным комендантом полковником Кульманом. Через полчаса комендант отправил их к берегу под конвоем, которым начальствовал бравый поручик гарнизонной артиллерии Хоруженко, обрядившийся зачем-то в полную форму. Впрочем, и сам комендант сопровождал арестантов до берега, где ждал их шестивесельный катер. Серое море катило волну за волной и несло неумолчный рокот прибоя. Наконец замаячила впереди огромная круглая башня. Казалось, что она поднялась прямо из воды — мрачное сооружение гигантских рук, окруженное седыми бурунами вечно возмущенного здесь моря.

Форт «Слава» был построен еще Суворовым. Его крепостные сооружения были запущены и пропитаны разъедающей сыростью. Поручик Хоруженко немедленно разместил своих подопечных по одиночным казематам. Замок щелкнул за Бестужевым; он огляделся. Русская печь, два окошка с тесовыми щитами перед каждым, кровать с ворохом соломы вместо тюфяка, стол, несколько стульев — все. Темница была угрюма, как склеп.