Бесы

— Друг мой, я теперь совершенно один. Enfin, c’est ridicule[71]. Представьте, что и там всё это напичкано тайнами. Так на меня и накинулись об этих носах и ушах и ещё о каких-то петербургских тайнах. Они ведь обе только здесь в первый раз проведали об этих здешних историях с Nicolas четыре года назад: «Вы тут были, вы видели, правда ли, что он сумасшедший?» И откуда эта идея вышла, не понимаю. Почему Прасковье непременно так хочется, чтобы Nicolas оказался сумасшедшим? Хочется этой женщине, хочется! Ce Maurice[72], или, как его, Маврикий Николаевич, brave homme tout de même[73], но неужели в его пользу, и после того как сама же первая писала из Парижа к cette pauvre amie…[74] Enfin, эта Прасковья, как называет её cette chère amie[75], это тип, это бессмертной памяти Гоголева Коробочка, но только злая Коробочка, задорная Коробочка и в бесконечно увеличенном виде.

— Да ведь это сундук выйдет; уж и в увеличенном?

— Ну, в уменьшенном, всё равно, только не перебивайте, потому что у меня всё это вертится. Там они совсем расплевались; кроме Lise; та всё ещё: «Тётя, тётя»; но Lise хитра, и тут ещё что-то есть. Тайны. Но со старухой рассорились. Cette pauvre[76] тётя, правда, всех деспотирует… а тут и губернаторша, и непочтительность общества, и «непочтительность» Кармазинова; а тут вдруг эта мысль о помешательстве, ce Lipoutine, ce que je ne comprends pas[77]… и-и, говорят, голову уксусом обмочила, а тут и мы с вами, с нашими жалобами и с нашими письмами… О, как я мучил её и в такое время! Je suis un ingrat![78] Вообразите, возвращаюсь и нахожу от неё письмо; читайте, читайте! О, как неблагородно было с моей стороны.

Он подал мне только что полученное письмо от Варвары Петровны. Она, кажется, раскаялась в утрешнем своём: «сидите дома». Письмецо было вежливое, но всё-таки решительное и немногословное. Послезавтра, в воскресенье, она просила к себе Степана Трофимовича ровно в двенадцать часов и советовала привести с собой кого-нибудь из друзей своих (в скобках стояло моё имя). С своей стороны, обещалась позвать Шатова, как брата Дарьи Павловны. «Вы можете получить от неё окончательный ответ, довольно ли с вас будет? Этой ли формальности вы так добивались?»

— Заметьте эту раздражительную фразу в конце о формальности. Бедная, бедная, друг всей моей жизни! Признаюсь, это внезапное решение судьбы меня точно придавило… Я, признаюсь, всё ещё надеялся, а теперь tout est dit, я уж знаю, что кончено; c’est terrible[79]. О, кабы не было совсем этого воскресенья, а всё по-старому: вы бы ходили, а я бы тут…

— Вас сбили с толку все эти давешние липутинские мерзости, сплетни.

— Друг мой, вы сейчас попали в другое больное место, вашим дружеским пальцем. Эти дружеские пальцы вообще безжалостны, а иногда бестолковы, pardon[80], но, вот верите ли, а я почти забыл обо всём этом, о мерзостях-то, то есть я вовсе не забыл, но я, по глупости моей, всё время, пока был у Lise, старался быть счастливым и уверял себя, что я счастлив. Но теперь… о, теперь я про эту великодушную, гуманную, терпеливую к моим подлым недостаткам женщину, — то есть хоть и не совсем терпеливую, но ведь и сам-то я каков, с моим пустым, скверным характером! Ведь я блажной ребёнок, со всем эгоизмом ребёнка, но без его невинности. Она двадцать лет ходила за мной, как нянька, cette pauvre тётя, как грациозно называет её Lise… И вдруг, после двадцати лет, ребёнок захотел жениться, жени да жени, письмо за письмом, а у ней голова в уксусе и… и, вот и достиг, в воскресенье женатый человек, шутка сказать… И чего сам настаивал, ну зачем я письма писал? Да, забыл: Lise боготворит Дарью Павловну, говорит по крайней мере; говорит про неё: «c’est un ange[81], но только несколько скрытный». Обе советовали, даже Прасковья… впрочем, Прасковья не советовала. О, сколько яду заперто в этой Коробочке! Да и Lise собственно не советовала: «к чему вам жениться; довольно с вас и учёных наслаждений». Хохочет. Я ей простил её хохот, потому что у ней у самой скребёт на сердце. Вам, однако, говорят они, без женщины невозможно. Приближаются ваши немощи, а она вас укроет, или как там… Ma foi[82], я и сам, всё это время с вами сидя, думал про себя, что Провидение посылает её на склоне бурных дней моих, и что она меня укроет или как там… enfin[83] понадобится в хозяйстве. Вон у меня такой сор, вон смотрите, всё это валяется, давеча велел прибрать, и книга на полу. La pauvre amie всё сердилась, что у меня сор… О, теперь уж не будет раздаваться голос её! Vingt ans![84] И-и у них, кажется, анонимные письма, вообразите, Nicolas продал, будто бы, Лебядкину имение. C’est un monstre; et enfin[85], кто такой Лебядкин? Lise слушает, слушает, ух, как она слушает! Я простил ей её хохот, я видел, с каким лицом она слушала, и ce Maurice… я бы не желал быть в его теперешней роли, brave homme tout de même[86], но несколько застенчив; впрочем Бог с ним…