Бесы

Оставаться долее в Петербурге было, разумеется, невозможно, тем более что и Степана Трофимовича постигло окончательное fiasco[142]. Он не выдер­жал и стал заявлять о правах искусства, а над ним стали еще громче смеять­ся. На последнем чтении своем он задумал подействовать гражданским крас­норечием, воображая тронуть сердца и рассчитывая на почтение к своему «изгнанию». Он бесспорно согласился в бесполезности и комичности сло­ва «отечество»[143]; согласился и с мыслию о вреде религии, но громко и твердо заявил, что сапоги ниже Пушкина, и даже гораздо[144]. Его безжалостно освиста­ли, так что он тут же, публично, не сойдя с эстрады, расплакался. Варвара Пет­ровна привезла его домой едва живого. «On m'a traite comme un vieux bonnet de coton!»[145] — лепетал он бессмысленно. Она ходила за ним всю ночь, давала ему лавровишневых капель и до рассвета повторяла ему: «Вы еще полезны; вы еще явитесь; вас оценят. в другом месте».

На другой же день, рано утром, явились к Варваре Петровне пять лите­раторов, из них трое совсем незнакомых, которых она никогда и не видыва­ла. Со строгим видом они объявили ей, что рассмотрели дело о ее журнале и принесли по этому делу решение. Варвара Петровна решительно никогда и никому не поручала рассматривать и решать что-нибудь о ее журнале. Ре­шение состояло в том, чтоб она, основав журнал, тотчас же передала его им вместе с капиталами, на правах свободной ассоциации; сама же чтоб уезжа­ла в Скворешники, не забыв захватить с собою Степана Трофимовича, «ко­торый устарел». Из деликатности они соглашались признавать за нею пра­ва собственности и высылать ей ежегодно одну шестую чистого барыша. Все­го трогательнее было то, что из этих пяти человек наверное четверо не имели при этом никакой стяжательной цели, а хлопотали только во имя «общего дела»[146].

«Мы выехали как одурелые, — рассказывал Степан Трофимович, — я ни­чего не мог сообразить и, помню, все лепетал под стук вагона: Век и Век и Лев Камбек[147], Лев Камбек и Век и Век.

и черт знает что еще такое, вплоть до самой Москвы. Только в Москве опом­нился — как будто и в самом деле что-нибудь другое в ней мог найти? О дру­зья мои! — иногда восклицал он нам во вдохновении, — вы представить не можете, какая грусть и злость охватывает всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же ду­ракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг встречаете ее уже на толкучем, неузна­ваемую, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят! Нет! В наше время было не так, и мы не к тому стре­мились. Нет, нет, совсем не к тому. Я не узнаю ничего. Наше время настанет опять и опять направит на твердый путь всё шатающееся, теперешнее. Иначе что же будет?.. »

VII