Бесы

Это был очень красивый молодой человек, лет двадцати пяти, и, призна­юсь, поразил меня. Я ждал встретить какого-нибудь грязного оборванца, ис­питого от разврата и отдающего водкой. Напротив, это был самый изящный джентльмен из всех, которых мне когда-либо приходилось видеть, чрезвычай­но хорошо одетый, державший себя так, как мог держать себя только госпо­дин, привыкший к самому утонченному благообразию. Не я один был удив­лен: удивлялся и весь город, которому, конечно, была уже известна вся биогра­фия господина Ставрогина, и даже с такими подробностями, что невозможно было представить, откуда они могли получиться, и, что всего удивительнее, из которых половина оказалась верною. Все наши дамы были без ума от ново­го гостя. Они резко разделились на две стороны — в одной обожали его, а в другой ненавидели до кровомщения; но без ума были и те и другие. Одних особенно прельщало, что на душе его есть, может быть, какая-нибудь роковая тайна; другим положительно нравилось, что он убийца. Оказалось тоже, что он был весьма порядочно образован; даже с некоторыми познаниями. Позна­ний, конечно, не много требовалось, чтобы нас удивить; но он мог судить и о насущных, весьма интересных темах, и, что всего драгоценнее, с замечатель­ною рассудительностию. Упомяну как странность: все у нас, чуть не с перво­го дня, нашли его чрезвычайно рассудительным человеком. Он был не очень разговорчив, изящен без изысканности, удивительно скромен и в то же время смел и самоуверен, как у нас никто. Наши франты смотрели на него с завистью и совершенно пред ним стушевывались. Поразило меня тоже его лицо: воло­сы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокой­ны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слиш­ком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые, — казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает маску[193]; впрочем, многое говорили, между прочим, и о чрезвычайной телесной его силе. Росту он был почти высокого. Варвара Пет­ровна смотрела на него с гордостию, но постоянно с беспокойством. Он про­жил у нас с полгода — вяло, тихо, довольно угрюмо; являлся в обществе и с не­уклонным вниманием исполнял весь наш губернский этикет. Губернатору, по отцу, он был сродни и в доме его принят как близкий родственник. Но прош­ло несколько месяцев, и вдруг зверь показал свои когти.

Кстати замечу в скобках, что милый, мягкий наш Иван Осипович, бывший наш губернатор, был несколько похож на бабу, но хорошей фамилии и со свя­зями, — чем и объясняется то, что он просидел у нас столько лет, постоянно отмахиваясь руками от всякого дела. По хлебосольству его и гостеприимст­ву ему бы следовало быть предводителем дворянства старого доброго време­ни, а не губернатором в такое хлопотливое время, как наше. В городе посто- ян но говорили, что управляет губернией не он, а Варвара Петровна. Конеч­но, это было едко сказано, но, однако же, — решительная ложь. Да и мало ли было на этот счет потрачено у нас остроумия. Напротив, Варвара Петровна, в последние годы, особенно и сознательно устранила себя от всякого высшего назначения, несмотря на чрезвычайное уважение к ней всего общества, и до­бровольно заключилась в строгие пределы, ею самою себе поставленные. Вме­сто высших назначений она вдруг начала заниматься хозяйством и в два-три года подняла доходность своего имения чуть не на прежнюю степень. Вме­сто прежних поэтических порывов (поездки в Петербург, намерения издавать журнал и пр.) она стала копить и скупиться. Даже Степана Трофимовича отда­лила от себя, позволив ему нанимать квартиру в другом доме (о чем тот давно уже приставал к ней сам под разными предлогами). Мало-помалу Степан Тро­фимович стал называть ее прозаическою женщиной или еще шутливее: «сво­им прозаическим другом». Разумеется, эти шутки он позволял себе не иначе как в чрезвычайно почтительном виде и долго выбирая удобную минуту.

Все мы, близкие, понимали, — а Степан Трофимович чувствительнее всех нас, — что сын явился пред нею теперь как бы в виде новой надежды и даже в виде какой-то новой мечты. Страсть ее к сыну началась со времени удач его в петербургском обществе и особенно усилилась с той минуты, когда получено было известие о разжаловании его в солдаты. А между тем она очевидно боя­лась его и казалась пред ним словно рабой. Заметно было, что она боялась че­го-то неопределенного, таинственного, чего и сама не могла бы высказать, и много раз неприметно и пристально приглядывалась к Nicolas, что-то сообра­жая и разгадывая, и вот — зверь вдруг выпустил свои когти.

II