Бесы

Наконец произошло объяснение и с губернатором. Милый, мягкий наш Иван Осипович только что воротился и только что успел выслушать горячую клубную жалобу. Без сомнения, надо было что-нибудь сделать, но он смутил­ся. Гостеприимный наш старичок тоже как будто побаивался своего молодо­го родственника. Он решился, однако, склонить его извиниться пред клубом и пред обиженным, но в удовлетворительном виде, и если потребуется, то и письменно; а затем мягко уговорить его нас оставить, уехав, например, для лю­бознательности в Италию и вообще куда-нибудь за границу. В зале, куда вы­шел он принять на этот раз Николая Всеволодовича (в другие разы прогули­вавшегося, на правах родственника, по всему дому невозбранно), воспитан­ный Алеша Телятников, чиновник, а вместе с тем и домашний у губернатора человек, распечатывал в углу у стола пакеты; а в следующей комнате, у ближай­шего к дверям залы окна, поместился один заезжий, толстый и здоровый пол­ковник, друг и бывший сослуживец Ивана Осиповича, и читал «Голос»[196], ра­зумеется не обращая никакого внимания на то, что происходило в зале; даже и сидел спиной. Иван Осипович заговорил отдаленно, почти шепотом, но всё несколько путался. Nicolas смотрел очень нелюбезно, совсем не по-родствен­ному, был бледен, сидел потупившись и слушал сдвинув брови, как будто пре­одолевая сильную боль.

Сердце у вас доброе, Nicolas, и благородное, — включил, между про­чим, старичок, — человек вы образованнейший, вращались в кругу высшем, да и здесь доселе держали себя образцом и тем успокоили сердце дорогой нам всем матушки вашей. И вот теперь всё опять является в таком загадочном и опасном для всех колорите! Говорю как друг вашего дома, как искренно любя­щий вас пожилой и вам родной человек, от которого нельзя обижаться. Ска­жите, что побуждает вас к таким необузданным поступкам, вне всяких приня­тых условий и мер? Что могут означать такие выходки, подобно как в бреду?

Nicolas слушал с досадой и с нетерпением. Вдруг как бы что-то хитрое и насмешливое промелькнуло в его взгляде.

Я вам, пожалуй, скажу, что побуждает, — угрюмо проговорил он и, оглядевшись, наклонился к уху Ивана Осиповича. Воспитанный Алеша Те­лятников отдалился еще шага на три к окну, а полковник кашлянул за «Го­лосом». Бедный Иван Осипович поспешно и доверчиво протянул свое ухо; он до крайности был любопытен. И вот тут-то и произошло нечто совершен­но невозможное, а с другой стороны, и слишком ясное в одном отношении. Старичок вдруг почувствовал, что Nicolas, вместо того чтобы прошептать ему какой-нибудь интересный секрет, вдруг прихватил зубами и довольно крепко стиснул в них верхнюю часть его уха[197]. Он задрожал, и дух его прервался.

Nicolas, что за шутки! — простонал он машинально, не своим го­лосом.

Алеша и полковник еще не успели ничего понять, да им и не видно было и до конца казалось, что те шепчутся; а между тем отчаянное лицо старика их тревожило. Они смотрели выпуча глаза друг на друга, не зная, броситься ли им на помощь, как было условлено, или еще подождать. Nicolas заметил, мо­жет быть, это и притиснул ухо побольнее.

Nicolas, Nicolas! — простонала опять жертва, — ну. пошутил и до­вольно.

Еще мгновение, и, конечно, бедный умер бы от испуга; но изверг помило­вал и выпустил ухо. Весь этот смертный страх продолжался с полную мину­ту, и со стариком после того приключился какой-то припадок. Но через пол­часа Nicolas был арестован и отведен, покамест, на гауптвахту, где и заперт в особую каморку, с особым часовым у дверей. Решение было резкое, но наш мягкий начальник до того рассердился, что решился взять на себя ответствен­ность даже пред самой Варварой Петровной. Ко всеобщему изумлению, этой даме, поспешно и в раздражении прибывшей к губернатору для немедленных объяснений, было отказано у крыльца в приеме; с тем она и отправилась, не выходя из кареты, обратно домой, не веря самой себе.