Бесы

И наконец-то всё объяснилось! В два часа пополуночи арестант, дото­ле удивительно спокойный и даже заснувший, вдруг зашумел, стал неистово бить кулаками в дверь, с неестественною силой оторвал от оконца в дверях железную решетку, разбил стекло и изрезал себе руки. Когда караульный офи­цер прибежал с командой и ключами и велел отпереть каземат, чтобы бросить­ся на взбесившегося и связать его, то оказалось, что тот был в сильнейшей бе­лой горячке[198]; его перевезли домой к мамаше. Всё разом объяснилось. Все три наши доктора дали мнение, что и за три дня пред сим больной мог уже быть как в бреду и хотя и владел, по-видимому, сознанием и хитростию, но уже не здравым рассудком и волей, что, впрочем, подтверждалось и фактами. Выхо­дило таким образом, что Липутин раньше всех догадался. Иван Осипович, че­ловек деликатный и чувствительный, очень сконфузился; но любопытно, что и он считал, стало быть, Николая Всеволодовича способным на всякий сума­сшедший поступок в полном рассудке. В клубе тоже устыдились и недоумева­ли, как это они все слона не приметили[199] и упустили единственное возможное объяснение всем чудесам. Явились, разумеется, и скептики, но продержались не долго.

Nicolas пролежал с лишком два месяца. Из Москвы был выписан извест­ный врач для консилиума; весь город посетил Варвару Петровну. Она про­стила. Когда, к весне, Nicolas совсем уже выздоровел и, без всякого возра­жения, согласился на предложение мамаши съездить в Италию, то она же и упросила его сделать всем у нас прощальные визиты и при этом, сколь­ко возможно и где надо, извиниться. Nicolas согласился с большою охотой. В клубе известно было, что он имел с Павлом Павловичем Гагановым дели­катнейшее объяснение у того в доме, которым тот остался совершенно до­волен. Разъезжая по визитам, Nicolas был очень серьезен и несколько даже мрачен. Все приняли его, по-видимому, с полным участием, но все почему- то конфузились и рады были тому, что он уезжает в Италию. Иван Осипо­вич даже прослезился, но почему-то не решился обнять его даже и при по­следнем прощании. Право, некоторые у нас так и остались в уверенности, что негодяй просто насмеялся над всеми, а болезнь — это что-нибудь так. Заехал он и к Липутину.

Скажите, — спросил он его, — каким образом вы могли заране угадать то, что я скажу о вашем уме, и снабдить Агафью ответом?

А таким образом, — засмеялся Липутин, — что ведь и я вас за умного человека почитаю, а потому и ответ ваш заране мог предузнать.

Все-таки замечательное совпадение. Но, однако, позвольте: вы, стало быть, за умного же человека меня почитали, когда присылали Агафью, а не за сумасшедшего?

За умнейшего и за рассудительнейшего, а только вид такой подал, будто верю про то, что вы не в рассудке. Да и сами вы о моих мыслях немедленно тогда догадались и мне, чрез Агафью, патент на остроумие выслали.

Ну, тут вы немного ошибаетесь; я в самом деле. был нездоров. — про­бормотал Николай Всеволодович нахмурившись. — Ба! — вскричал он, — да неужели вы и в самом деле думаете, что я способен бросаться на людей в пол­ном рассудке? Да для чего же бы это?

Липутин скрючился и не сумел ответить. Nicolas несколько побледнел или так только показалось Липутину.

Во всяком случае, у вас очень забавное настроение мыслей, — продол­жал Nicolas, — а про Агафью я, разумеется, понимаю, что вы ее обругать меня присылали.

Не на дуэль же было вас вызывать-с?

Ах да, бишь! Я ведь слышал что-то, что вы дуэли не любите.

Что с французского-то переводить! — опять скрючился Липутин.

Народности придерживаетесь?

Липутин еще более скрючился.

Ба, ба! что я вижу! — вскричал Nicolas, вдруг заметив на самом видном месте, на столе, том Консидерана. — Да уж не фурьерист ли вы?[200] Ведь чего доброго! Так разве это не тот же перевод с французского? — засмеялся он, сту­ча пальцами в книгу.

Нет, это не с французского перевод! — с какою-то даже злобой при­вскочил Липутин, — это со всемирно-человеческого языка будет перевод-с, а не с одного только французского! С языка всемирно-человеческой социаль­ной республики и гармонии, вот что-с! А не с французского одного!..

Фу, черт, да такого и языка совсем нет! — продолжал смеяться Nicolas.