Бесы

En un mot, я только ведь хотел сказать, что это один из тех начинающих в сорок лет администраторов, которые до сорока лет прозябают в ничтожест­ве и потом вдруг выходят в люди посредством внезапно приобретенной су­пруги или каким-нибудь другим, не менее отчаянным средством. То есть он теперь уехал. то есть я хочу сказать, что про меня тотчас же нашептали в оба уха, что я развратитель молодежи и рассадник губернского атеизма. Он тот­час же начал справляться.

Да правда ли?

Я даже меры принял. Когда про вас «до-ло-жили», что вы «управля­ли губернией», vous savez[219], — он позволил себе выразиться, что «подобного более не будет».

Так и сказал?

Что «подобного более не будет», и avec cette morgue.[220] Супругу, Юлию Михайловну, мы узрим здесь в конце августа, прямо из Петербурга.

Из-за границы. Мы там встретились.

Vraiment ?[221]

В Париже и в Швейцарии. Она Дроздовым родня.

Родня? Какое замечательное совпадение! Говорят, честолюбива и. с большими будто бы связями?

Вздор, связишки! До сорока пяти лет просидела в девках без копейки, а теперь выскочила за своего фон Лембке, и, конечно, вся ее цель теперь его в люди вытащить. Оба интриганы.

И, говорят, двумя годами старше его?

Пятью. Мать ее в Москве хвост обшлепала у меня на пороге[222]; на балы ко мне, при Всеволоде Николаевиче, как из милости напрашивалась. А эта, быва­ло, всю ночь одна в углу сидит без танцев, со своею бирюзовою мухой на лбу[223], так что я уж в третьем часу, только из жалости, ей первого кавалера посылаю. Ей тогда двадцать пять лет уже было, а ее всё как девчонку в коротеньком пла­тьице вывозили[224]. Их пускать к себе стало неприлично.

Эту муху я точно вижу.

Я вам говорю, я приехала и прямо на интригу наткнулась, Вы ведь чита­ли сейчас письмо Дроздовой, что могло быть яснее? Что же застаю? Сама же эта дура Дроздова, — она всегда только дурой была, — вдруг смотрит вопро­сительно: зачем, дескать, я приехала? Можете представить, как я была удив­лена! Гляжу, а тут финтит эта Лембке и при ней этот кузен, старика Дроздо­ва племянник, — всё ясно! Разумеется, я мигом всё переделала и Прасковья опять на моей стороне, но интрига, интрига!

Которую вы, однако же, победили. О, вы Бисмарк![225]

Не будучи Бисмарком, я способна, однако же, рассмотреть фальшь и глупость, где встречу. Лембке — это фальшь, а Прасковья — глупость. Редко я встречала более раскисшую женщину, и вдобавок ноги распухли, и вдобавок добра. Что может быть глупее глупого добряка?

Злой дурак, ma bonne amie[226], злой дурак еще глупее, — благородно оппо­нировал Степан Трофимович.

Вы, может быть, и правы, вы ведь Лизу помните?

Charmante enfant![227]

Но теперь уже не enfant, а женщина, и женщина с характером. Благород­ная и пылкая, и люблю в ней, что матери не спускает, доверчивой дуре. Тут из- за этого кузена чуть не вышла история.

Ба, да ведь и в самом деле он Лизавете Николаевне совсем не родня. Виды, что ли, имеет?

Видите, это молодой офицер, очень неразговорчивый, даже скромный. Я всегда желаю быть справедливою. Мне кажется, он сам против всей этой ин­триги и ничего не желает, а финтила только Лембке. Очень уважал Nicolas. Вы понимаете, всё дело зависит от Лизы, но я ее в превосходных отношениях к Nicolas оставила, и он сам обещался мне непременно приехать к нам в ноябре. Стало быть, интригует тут одна Лембке, а Прасковья только слепая женщина. Вдруг говорит мне, что все мои подозрения — фантазия; я в глаза ей отвечаю, что она дура. Я на Страшном суде готова подтвердить. И если бы не просьбы Nicolas, чтоб я оставила до времени, то я бы не уехала оттуда, не обнаружив эту фальшивую женщину. Она у графа К. чрез Nicolas заискивала, она сына с матерью хотела разделить. Но Лиза на нашей стороне, а с Прасковьей я сгово­рилась. Вы знаете, ей Кармазинов родственник?

Как? Родственник мадам фон Лембке?

Ну да, ей. Дальний.

Кармазинов, нувеллист?[228]

Ну да, писатель, чего вы удивляетесь? Конечно, он сам себя почитает ве­ликим. Надутая тварь! Она с ним вместе приедет, а теперь там с ним носится. Она намерена что-то завести здесь, литературные собрания какие-то. Он на месяц приедет, последнее имение продавать здесь хочет. Я чуть было не встре­тилась с ним в Швейцарии и очень того не желала. Впрочем, надеюсь, что ме­ня-то он удостоит узнать. В старину ко мне письма писал, в доме бывал. Я бы желала, чтобы вы получше одевались, Степан Трофимович; вы с каждым днем становитесь так неряшливы. О, как вы меня мучаете! Что вы теперь читаете?

Я. я.

Понимаю. По-прежнему приятели, по-прежнему попойки, клуб и кар­ты, и репутация атеиста. Мне эта репутация не нравится, Степан Трофимо­вич. Я бы не желала, чтобы вас называли атеистом, особенно теперь не желала бы. Я и прежде не желала, потому что ведь всё это одна только пустая болтов­ня. Надо же наконец сказать.

Mais, ma chere.[229]

Слушайте, Степан Трофимович, во всем ученом я, конечно, пред вами невежда, но я ехала сюда и много о вас думала. Я пришла к одному убеждению.

К какому же?

К такому, что не мы одни с вами умнее всех на свете, а есть и умнее нас.