Бесы

И остроумно и метко. Есть умнее, значит, есть и правее нас, стало быть, и мы можем ошибаться, не так ли? Mais, ma bonne amie, положим, я ошибусь, но ведь имею же я мое всечеловеческое, всегдашнее, верховное право свобод­ной совести? Имею же я право не быть ханжой и изувером, если того хочу, а за это, естественно, буду разными господами ненавидим до скончания века. Et puis, comme on trouve toujours plus de moines que de raison¹, и так как я совер­шенно с этим согласен.

Как, как вы сказали?

Я сказал: on trouve toujours plus de moines que de raison, и так как я с этим.

Это, верно, не ваше; вы, верно, откудова-нибудь взяли?

Это Паскаль сказал².

Так я и думала. что не вы! Почему вы сами никогда так не скажете, так коротко и метко, а всегда так длинно тянете? Это гораздо лучше, чем давеча про административный восторг.

Ma foi, chere.³ почему? Во-первых, потому, вероятно, что я все-таки не Паскаль, et puis.⁴ во-вторых, мы, русские, ничего не умеем на своем языке сказать. По крайней мере до сих пор ничего еще не сказали.

Гм! Это, может быть, и неправда. По крайней мере вы бы записывали и запоминали такие слова, знаете, в случае разговора. Ах, Степан Трофимович, я с вами серьезно, серьезно ехала говорить!

Chere, chere amie!⁵

Теперь, когда все эти Лембки, все эти Кармазиновы. О Боже, как вы опустились! О, как вы меня мучаете!.. Я бы желала, чтоб эти люди чувствова­ли к вам уважение, потому что они пальца вашего, вашего мизинца не стоят, а вы как себя держите? Что они увидят? Что я им покажу? Вместо того чтобы благородно стоять свидетельством, продолжать собою пример, вы окружаете

И затем, так как монахов всегда встречаешь чаще, чем здравый смысл (фр.).

Степан Трофимович вольно цитирует «Письма к провинциалу» французского мысли­теля Блеза Паскаля (Pascal, 1623-1662). В Письме третьем от 9 февраля 1656 г. Паскаль пе­ресказывает свою беседу с одним «весьма сведущим человеком», который объяснил ему, по­чему иезуиты в вопросах веры отдают предпочтение цензуре перед дискуссиями: «.потому что им легче найти монахов, чем аргументы» («.parce qu'il leur est bien plus aise de trouver des moines que des raisons») (см.: Lettres ecrites a un provincial par Blaise Pascal. Paris, 1869. P. 34; ср.: Паскаль Б. Письма к провинциалу. Киев, 1997. С. 80). Степан Трофимович, заменяя мно­жественное число («des raisons») на единственное («de raison»), генерирует новый смысл: «.монахов встречаешь чаще, чем здравый смысл».

Право же, дорогая. (фр.)

И затем (фр.).

Милый, милый друг! (фр.) себя какою-то сволочью, вы приобрели какие-то невозможные привычки, вы одряхлели, вы не можете обойтись без вина и без карт, вы читаете одного толь­ко Поль де Кока и ничего не пишете, тогда как все они там пишут; всё ваше время уходит на болтовню. Можно ли, позволительно ли дружиться с такою сволочью, как ваш неразлучный Липутин?

Почему же он мой и неразлучный?. — робко протестовал Степан Тро­фимович.

Где он теперь? — строго и резко продолжала Варвара Петровна.

Он. он вас беспредельно уважает и уехал в С—к, после матери полу­чить наследство.

Он, кажется, только и делает, что деньги получает. Что Шатов? Всё то

же?

Irascible, mais bon[230].

Терпеть не могу вашего Шатова; и зол, и о себе много думает!

Как здоровье Дарьи Павловны?

Вы это про Дашу? Что это вам вздумалось? — любопытно поглядела на него Варвара Петровна. — Здорова, у Дроздовых оставила. Я в Швейцарии что-то про вашего сына слышала, дурное, а не хорошее.

Oh, c'est une histoire bien bete! Je vous attendais, ma bonne amie, pour vous raconter.[231]

Довольно, Степан Трофимович, дайте покой; измучилась. Успеем на­говориться, особенно про дурное. Вы начинаете брызгаться, когда засмеетесь, это уже дряхлость какая-то! И как странно вы теперь стали смеяться. Боже, сколько у вас накопилось дурных привычек! Кармазинов к вам не поедет! А тут и без того всему рады. Вы всего себя теперь обнаружили. Ну довольно, довольно, устала! Можно же, наконец, пощадить человека!

Степан Трофимович «пощадил человека», но удалился в смущении.

V

Дурных привычек действительно завелось у нашего друга немало, особен­но в самое последнее время. Он видимо и быстро опустился, и это правда, что он стал неряшлив. Пил больше, стал слезливее и слабее нервами; стал уж слишком чуток к изящному. Лицо его получило странную способность изме­няться необыкновенно быстро, с самого, например, торжественного выраже­ния на самое смешное и даже глупое. Не выносил одиночества и беспрерывно жаждал, чтоб его поскорее развлекли. Надо было непременно рассказать ему какую-нибудь сплетню, городской анекдот, и притом ежедневно новое. Если же долго никто не приходил, то он тоскливо бродил по комнатам, подходил к окну, в задумчивости жевал губами, вздыхал глубоко, а под конец чуть не хны­кал. Он всё что-то предчувствовал, боялся чего-то, неожиданного, неминуе­мого; стал пуглив; стал большое внимание обращать на сны.