Бесы

Если будет всё равно, жить или не жить, то все убьют себя, и вот в чем, может быть, перемена будет.

Это всё равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Даль­ше нет свободы; тут всё, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог. Те­перь всякий может сделать, что Бога не будет и ничего не будет. Но никто еще ни разу не сделал.

Самоубийц миллионы были.

Но всё не затем, всё со страхом и не для того. Не для того, чтобы страх убить. Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас бог ста­— Не успеет, может быть, — заметил я.

Это всё равно, — ответил он тихо, с покойною гордостью, чуть не с презрением. — Мне жаль, что вы как будто смеетесь, — прибавил он через полминуты.

А мне странно, что вы давеча были так раздражительны, а теперь так спокойны, хотя и горячо говорите.

Давеча? Давеча было смешно, — ответил он с улыбкой, — я не люблю бранить и никогда не смеюсь, — прибавил он грустно.

Да, невесело вы проводите ваши ночи за чаем. — Я встал и взял фуражку.

Вы думаете? — улыбнулся он с некоторым удивлением. — Почему же? Нет, я. я не знаю, — смешался он вдруг, — не знаю, как у других, и я так чувствую, что не могу, как всякий. Всякий думает и потом сейчас о другом думает. Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня Бог всю жизнь му- чил[292], — заключил он вдруг с удивительною экспансивностью.

А скажите, если позволите, почему вы не так правильно по-русски гово­рите? Неужели за границей в пять лет разучились?

Разве я неправильно? Не знаю. Нет, не потому, что за границей. Я так всю жизнь говорил. мне всё равно.

Еще вопрос более деликатный: я совершенно вам верю, что вы не склон­ны встречаться с людьми и мало с людьми говорите. Почему вы со мной те­перь разговорились?

С вами? Вы давеча хорошо сидели и вы. впрочем, всё равно. вы на моего брата очень похожи, много, чрезвычайно, — проговорил он покрас­нев, — он семь лет умер; старший[293], очень, очень много.

Должно быть, имел большое влияние на ваш образ мыслей.

Н-нет, он мало говорил; он ничего не говорил. Я вашу записку отдам.

Он проводил меня с фонарем до ворот, чтобы запереть за мной. «Разуме­ется, помешанный», — решил я про себя. В воротах произошла новая встреча.

IX

Только что я занес ногу за высокий порог калитки, вдруг чья-то сильная рука схватила меня за грудь.

Кто сей? — взревел чей-то голос, — друг или недруг? Кайся!

Это наш, наш! — завизжал подле голосок Липутина, — это господин Г-в, классического воспитания и в связях с самым высшим обществом моло­дой человек.

Люблю, коли с обществом, кла-сси-чес. значит, о-бра-зо-о-ванней- ший. отставной капитан Игнат Лебядкин, к услугам мира и друзей. если верны, если верны, подлецы!

Капитан Лебядкин, вершков десяти росту[294], толстый, мясистый, курчавый, красный и чрезвычайно пьяный, едва стоял предо мной и с трудом выговари­вал слова. Я, впрочем, его и прежде видал издали.

 

Капитан Лебядкин, вершков десяти росту, толстый, мясистый, курчавый, красный и чрезвычайно пьяный, едва стоял предо мной и с трудом выговаривал слова.

А, и этот! — взревел он опять, заметив Кириллова, который всё еще не уходил с своим фонарем; он поднял было кулак, но тотчас опустил его.

Прощаю за ученость! Игнат Лебядкин — обра-зо-о-ваннейший.

Любви пылающей граната Лопнула в груди Игната. И вновь заплакал горькой мукой По Севастополю безрукий.

Хоть в Севастополе не был и даже не безрукий[295], но каковы же риф­мы! — лез он ко мне с своею пьяною рожей.

Им некогда, некогда, они домой пойдут, — уговаривал Липутин, — они завтра Лизавете Николаевне перескажут.

Лизавете!.. — завопил он опять, — стой-нейди! Варьянт:

И порхает звезда на коне В хороводе других амазонок; Улыбается с лошади мне Ари-сто-кратический ребенок.

«Звезде-амазонке».

Да ведь это же гимн! Это гимн, если ты не осел! Бездельники не пони­мают! Стой! — уцепился он за мое пальто, хотя я рвался изо всех сил в калит­ку. — Передай, что я рыцарь чести, а Дашка. Дашку я двумя пальцами. кре­постная раба и не смеет.

Тут он упал, потому что я с силой вырвался у него из рук и побежал по ули­це. Липутин увязался за мной.

Его Алексей Нилыч подымут. Знаете ли, что я сейчас от него узнал? — болтал он впопыхах. — Стишки-то слышали? Ну, вот он эти самые стихи к «Звезде-амазонке» запечатал и завтра посылает к Лизавете Николаевне за своею полною подписью. Каков!

Бьюсь об заклад, что вы его сами подговорили.

Проиграете! — захохотал Липутин. — Влюблен, влюблен как кошка[296], а знаете ли, что началось ведь с ненависти. Он до того сперва возненавидел Ли- завету Николаевну за то, что она ездит верхом, что чуть не ругал ее вслух на улице; да и ругал же! Еще третьего дня выругал, когда она проезжала, — к сча­стью, не расслышала, и вдруг сегодня стихи! Знаете ли, что он хочет рискнуть предложение? Серьезно, серьезно!