Бетагемот

Кларк качает головой – бессмысленный и невидимый в такой темноте жест.

– Аликс, мы просто ничего не знали друг о друге до самого конца. Твоя мама просто хотела предотвратить…

«…то, что все-таки случилось.

То, что я пыталась начать».

Речь – это так мало. Ей хочется вздохнуть. Заорать. Все это недоступно здесь, со сплющенными легкими и желудком, с накачанными жидкостью полостями тела. Она может только говорить – монотонная пародия на голос, жужжание насекомого.

– Это трудно объяснить, – равнодушно и бесстрастно передает вокодер. – Тут словом «враги» не отделаешься, понимаешь? Там было и другое, фауна в сети тоже делала свое дело…

– Это они ее выпустили, – упорствует Аликс. – Они это начали, а не ты.

Под «ними» она, конечно же, имеет в виду взрослых. Вечные противники, предатели, испортившие все, что возможно, для следующего поколения. И тут до Кларк доходит, что Аликс не причисляет ее к отвратительному заговору взрослых – что Лени Кларк, Мадонна Разрушения, каким-то образом приобрела в сознании этого ребенка статус почетной невинности.

Ей больно от этого незаслуженного отпущения грехов. В нем чудится нечто отталкивающее. Но ей не хватает духа поправить подружку. Она выдавливает из себя лишь бледную неуверенную поправку.

– Они не нарочно, детка. – Кларк грустно хмыкает – звук выходит, как от трения наждачной бумаги. – Никто-никто тогда не делал ничего нарочно, просто все так сложилось.

Океан вокруг нее стонет.

Этот звук – нечто среднее между призывом горбатого кита и предсмертным криком гигантского корабельного корпуса, лопающегося под напором воды. Он наполняет океан и частично проникает в переговорное устройство. Алекс недовольно морщится.

– Терпеть не могу этого звука.

Кларк пожимает плечами, в душе радуясь, что разговор прервался:

– Ну, у вас, корпов, свои средства связи, у нас свои.

– Я не о том. Я про эти гаплоидные звенелки. Говорю тебе, Лени, он просто ужасный тип. Нельзя доверять тому, кто способен издавать такие звуки.

– Твоя мама ему вполне доверяет. И я тоже. Мне пора.

– Он убивает людей, Лени. И я не только про папу говорю. Он многих убил. – Тихое фырканье. – Об этом мама тоже никогда не говорит.

Кларк подплывает к иллюминатору, прощально распластывает ладонь по освещенному плексигласу.

– Он дилетант, – говорит она и шевелит ластами, отплывая в темноту. Голос вопит из рваной пасти в морском дне, из древнего базальтового тоннеля, набитого механизмами. В юности эта пасть извергала непрерывный раскаленный поток воды и минералов – теперь лишь изредка рыгает. Мягкие выдохи покачивают механизмы в глотке, раскручивают лопасти, свистят в трубы, заставляют металлические обломки биться о каменные. Голос настойчивый, но ненадежный, поэтому Лабин, когда устанавливал колокола, предусмотрел способ запускать их вручную. Он раздобыл резервуар от негодного опреснителя и добавил к нему тепловой насос из той части «Атлантиды», которая не пережила восстания корпов. Открой клапан, и горячая вода хлынет в отверстие, проколотое в гортани гейзера. И машинка Лабина, терзаемая кипящим потоком, завопит во всю глотку.

Призывный звон похож на скрежет ржавых жерновов. Он настигает плавающих, беседующих и спящих рифтеров в черном, как тепловая смерть, океане. Отдается в самодельных пузырях, разбросанных по склону – в металлических трущобах, освещенных до того тускло, что даже в линзах они кажутся серыми тенями. Звук бьет в блестящую биосталь «Атлантиды», и девятьсот ее заключенных немного повышают голос или увеличивают громкость или нервно мычат себе под нос – лишь бы его не замечать.

Часть рифтеров – те, что не спали, оказались поблизости и еще остались людьми – собирается на звук колокола. Зрелище почти шекспировское: круг левитирующих ведьм на проклятой темной пустоши: глаза горят холодным светом, тела не столько освещены, сколько обозначены голубыми угольками механизмов на дне.

Все они согнуты, но не сломлены. Все ненадежно балансируют в серой зоне между адаптацией и дисфункцией, порог стресса у них за годы страданий поднялся так высоко, что хроническая опасность стала просто свойством среды, не стоящим упоминания. Их отбирали для работы в таких условиях, но их создатели вовсе не ожидали, что им будет здесь хорошо. Так или иначе, они здесь, вместе со всеми знаками отличия: Джелейн Чен с ее розовыми пальцами без ногтей, саламандрой воспрянувшая после перенесенных в детстве ампутаций. Дмитрий Александр, священник-наживка из той постыдной закатной эпохи, когда папа еще не бежал в изгнание. Кевин Уолш, необъяснимо возбуждающийся при виде кроссовок. Собрание декоративных уродцев, не способных выносить телесный контакт, психи, уродовавшие себя, поедатели стекла. Все раны и дефекты надежно укрыты подводной кожей, все патологии скрыты за единообразием шифров.

И они тоже обязаны даром речи несовершенному механизму.

Кларк призывает собрание к порядку вопросом:

– Джулия здесь?

– Она присматривает за Джином, – жужжит сверху Нолан. – Я ей все передам.

– Как он?

– Стабилен. Все еще без сознания. На мой взгляд, слишком долго.