Бетховен

Короче, всё хорошо? Новые удачи, венчающие собой — наконец-то! — прежние, даже давнишние труды. Но внешность обманчива. Кризис еще не преодолен. В начале 1814 года его подкосил безапелляционный приговор врачей. «Решение врачей о моей жизни, — записал он в дневнике. — Если спасения нет, должен ли я прибегнуть к…?» Несмотря на то что часть слов вычеркнута дураком-переписчиком, общий смысл ясен: он думает о самоубийстве. Уже не в первый раз. Каким «неизлечимым» недугом он поражен? Загадка. Новый приступ сифилиса? Эту гипотезу выдвигает Мейнард Соломон; не опираясь на неопровержимые доказательства, она всё же основывается на кое-каких серьезных указаниях. Весь 1813 год, после любовных неудач, Бетховен поддерживал переписку с Цмескалом; она совершенно прозрачна для тех, кто умеет читать между строк, речь идет об услугах проституток. Он называет их «крепостями» или «полуразрушенными крепостями», в которых «пушки уже пробили бреши». В слегка завуалированной форме друзья обмениваются информацией об этих «болотистых местностях». «Я предпочитаю вторую половину дня, около половины четвертого или в четыре», — пишет Бетховен. И помечает в своем дневнике, словно признаваясь в том, как отвратительна ему любовь за деньги: «Без союза душ услаждение чувств остается животным актом».

Как бы то ни было, острый кризис понемногу притупился, благо пришел успех. Бетховен принадлежит к тем людям, которые существуют благодаря работе и думают, что явились на свет, чтобы осуществить важную миссию. «Много надо совершить на земле. Делай это быстрее!» — записал он в своем дневнике в 1814 году. И потом, осень принесла ему «минуту славы», как пишет Шиндлер, причем на сей раз усомниться в этом не было причин: он на вершине своей карьеры в плане общественного и светского признания.

В музыке он ныне признанный авторитет, величайший современный композитор. Ветер попутный. Политические воззрения и дружба с «либералами» по-прежнему делают его подозрительным, но события словно подтверждают его правоту: Бетховен считается патриотом и идеальным выразителем немецкой души. С ним здороваются на улице.

Именно в этот момент в жизни композитора, с подачи скрипача Шуппанцига, появился молодой человек, который сыграет весьма спорную роль в судьбе бетховенского наследия, — уже упоминавшийся нами Антон Шиндлер, пиявка, присосавшаяся к жизни и творчеству Бетховена; такие порой встречаются в окружении великих людей.

И вот Венский конгресс, мастерски организованный Меттернихом, преданным императору душой и телом. После похождений Наполеона предстоит заново вычертить контуры Европы, а главное — вернуть старый порядок. История любит фарс. Бетховен, которого чествуют по этому случаю, приглашая в общество коронованных особ как официального музыканта, героя австрийского патриотического движения, — автор «Битвы при Виттории». Он знает об этом и ворчит. Это всё равно, как если бы гениального Феллини хвалили за рекламный ролик о спагетти. Какой самообман! Однако 25 января 1815 года он дал концерт императорам и королям, которые слушали его в благоговейном молчании. Его последний концерт как пианиста.

Как не потерять голову от такого поклонения? Оставшись самим собой. Собрание государей, королей, императоров не произвело на него никакого впечатления. Он даже не потрудился сделать вид, будто это не так. Эрцгерцог Рудольф дошел до того, что заказал ему музыку для конных состязаний, — и получил в ответ короткий смешок и резкий ответ. Пора кончать эту комедию.

Венский конгресс произвел переворот в его жизни и творчестве. Он познал славу: он знает, что она иллюзорна, основана на недоразумениях и неверных установках, уязвляющих его в душе. Бетховен, которого восхваляют, делают символом патриотического обновления, — это не он. Ничего общего. Бетховен только один.

Карл

1815 год. После успеха — одиночество. Венский конгресс продолжался до июня, направляемый твердой рукой Меттерниха, которому противостоял ловкий Талейран, сумевший избежать для Франции высшего унижения. Посреди празднеств, задаваемых австрийским двором, Бетховен отошел в тень. Именно такой ценой он сможет вернуться к себе, к музыке, черпая в самом себе силы для создания музыкальных монументов последних лет, благодаря которым он останется в истории как величайший новатор и самый глубокий композитор своего времени.

Он зажил аскетом. Вкусив сомнительных плодов славы, которую он считал поверхностной, композитор словно очистился. Другу Аменде, напомнившему о себе из Курляндии, где он жил с женой и детьми, он написал такие грустные и многозначительные слова: