Бетховен

«Когда я увидела того, о ком хочу тебе теперь рассказать, я забыла весь мир. Когда меня охватывают воспоминания, мир для меня исчезает — да, он исчезает… Я хочу тебе говорить теперь о Бетховене, вблизи которого я забыла мир и даже тебя, о Гёте! Правда, я человек незрелый, но я не ошибаюсь, когда говорю (этому не верит и этого не понимает пока что, пожалуй, никто), что он шагает далеко впереди всего человечества, и догоним ли мы его когда-нибудь? — Я в этом сомневаюсь; лишь бы он жил, пока могучая и возвышенная загадка его духа созреет вполне. Да, если бы он достиг своей высшей цели, он оставил бы в наших руках ключ к небесному познанию, которое приближает нас на одну ступень к истинному блаженству… Вся человеческая жизнь (T iben) движется вокруг него, подобно часовому механизму, а он один свободно рождает неслыханное, несозданное; зачем ему общение со светом? Еще до восхода солнца он уже за вдохновенным дневным трудом, а после восхода солнца никого не находит возле себя; он забывает о поддержании сил своего тела, и поток воодушевления проносит его мимо берегов плоской повседневной жизни. Он сам сказал: «Когда я открываю глаза, я должен вздохнуть, так как то, что я вижу, противно моим верованиям, и я должен презирать мир, который не подозревает, что музыка — это еще более высокое откровение, чем вся мудрость и философия; она — вино, воодушевляющее к новым произведениям, и я — Вакх, который готовит людям это великолепное вино и опьяняет их дух… Я не имею друзей и должен жить наедине с самим собой, зато я знаю, что бог мне ближе в моем искусстве, чем другим… И мне вовсе не страшно за мою музыку: ей не угрожает злой рок; кому она делается понятной, тот должен стать свободным от той юдоли, в которой мучатся другие».

Это все Бетховен сказал мне при первом свидании. Меня пронизало чувство благоговения…

Он проводил меня домой и по дороге говорил мне много прекрасного об искусстве, притом говорил громко и останавливался посреди улицы, так что нужно было набраться мужества, чтобы, слушать. Он говорил с большой страстью…»

Беттина описывает дальше, как она привела его в дом Биркенштока, где за обедом собралось у Франца Брентано большое общество. «После обеда он без упрашивания сел за инструмент и играл долго и удивительно… В таком возбуждении его дух творит непонятное, и его пальцы осуществляют неосуществимое».

Затем Беттина излагает своему великому другу высказывания Бетховена об искусстве:

«Стихотворения Гёте имеют большую власть надо мной не только из-за их содержания, но и из-за ритма. Я настраиваюсь и чувствую себя пробужденным к творчеству под влиянием этого языка, который создается в высшем порядке (как будто это дело духов) и уже заключает в себе тайну гармонии. Тогда я из недр вдохновения извлекаю ускользающую мелодию, я преследую ее, я схватываю ее, нагоняю ее вновь и вновь и вижу, как она убегает и пропадает в кипящей массе различных возбуждений. Я с новой страстью схватываю ее опять и опять, я не могу расстаться с ней: в порыве восторга, в судороге экстаза я чувствую, что должен, обязан размножить ее в модуляциях, и в последний момент я одерживаю победу над первой музыкальной мыслью, и смотрите — вот симфония! Да, музыка действительно есть опосредствование духовной жизни в чувственной; я бы хотел поговорить об этом с Гёте, — поймет ли он меня? Мелодия — это чувственная жизнь поэзии. Разве духовное содержание стихотворения не становится в мелодии чувственным ощущением (zum sinnlichen Gef"uhl)? Разве не передается в пеоне Миньоны посредством мелодии все ее чувственное настроение? Разве это восприятие не побуждает нас к новым творениям? Тут дух стремится к безмерной всеобщности, в которой все зарождается во всем; он становится руслом чувств, которые возникают из простой музыкальной мысли и без этого заглохли бы, никому неведомые. Это и есть гармония; это выражается в моих симфониях; многогранные формы, слившись в единое целое, стремятся по одному руслу к цели. Именно тогда ощущается, что во всем духовном лежит нечто вечное, бесконечное и никогда не могущее быть охваченным целиком, и, хотя каждое мое произведение рождает во мне чувство удачи, я все же ощущаю вечный, ненасытный голод…

Поговорите с Гёте обо мне, скажите ему, чтобы он послушал мои симфонии, и он убедится в справедливости того, что музыка — это единственный путь к высшему миру познания, который, правда, охватывает человека, но который не может быть охвачен человеком… Лишь немногим удается понять музыку как чувственное воплощение духовного познания: подобно тому, как тысячи сочетаются между собой именем любви, и при этом любовь им ни разу не открывается, несмотря на то, что они занимаются ремеслом любви, так же общение с музыкой трактуется тысячами людей без откровения. В основе музыки, как и других искусств, лежат высокие понятия (знаки) морального сознания; всякое истинное восприятие есть моральный прогресс».

Гёте