И если в Пальма-де-Майорке резко потеплеет, сказал я себе, я понесу шубу в руке, но ехать в одном непромокаемом пальто, как я планировал, не рискну. И я повесил в шкаф непромокаемое пальто, которое извлек оттуда накануне, и достал шубу. Сколько у меня когда-то было шуб, подумал я, но все шубы я раздарил, намеренно от них избавился, потому что с каждой из этих шуб был связан какой-то город, одну из них я купил в Варшаве, другую – в Кракове, третью – в Сплите, четвертую – в Триесте, всегда там, где внезапно холодало и я боялся простудиться или вконец замерзнуть без шубы. Бóльшую часть этих шуб я отдал фрау Кинесбергер. Я оставил себе только ту, что купил двадцать два года назад в Фиуме, это моя любимая. Я встряхнул ее и положил на комод. Как давно я не надевал эту шубу, подумал я. Она не такая роскошная, как другие, которые я раздарил, она тяжелая, но это моя любимая шуба. Она много лет провисела в шкафу и пахнет соответственно. Мы любим определенные предметы гардероба и нехотя расстаемся с ними, даже когда они практически осыпаются с нашего тела, потому что стали облезлыми и потрепанными, поскольку эти предметы напоминают нам о каком-нибудь путешествии, и особенно – о хорошем путешествии, но особенно – о хорошем событии. Так, о каждом из предметов одежды, которые у меня сохранились, а бóльшую их часть я сбыл с рук, раздарил, сжег, как всегда, я бы мог рассказать историю, причем всегда хорошую историю. Одежды, связанной с печальным или ужасным переживанием, у меня нет, я расстаюсь с ней как можно скорее, потому что это невыносимо, когда открываешь шкаф и, к примеру, из-за одного пусть и ценного шарфа вспоминаешь нечто ужасное. С давних пор я храню только ту одежду, которая напоминает о чем-то радостном или, по крайней мере, приятном, но у меня есть и немало вещей, которые напоминают о чувстве величайшего счастья, и при взгляде на них спустя годы, даже десятилетия, я признаюсь себе, что они воплощают для меня наивысшее счастье. Но об этом, на самом деле, можно написать целую книгу. Когда мы теряем любимого человека, мы всегда храним какой-нибудь предмет его одежды, по крайней мере, до тех пор, пока еще ощущаем сокрытый в нем запах этого человека, и, на самом деле, даже до самой нашей смерти, так как всё еще уверены, что одежда хранит его запах, пусть это всего лишь фантазия. Так, я всё еще храню пальто матери, но никому, даже сестре, не раскрываю эту тайну. Она бы просто посмеялась. Мамино пальто висит в обычно пустующем и надежно запертом шкафу. Но не проходит и недели, чтобы я не открыл этот шкаф и не вдохнул запах ее пальто. Я надел шубу и обнаружил, что она мне впору. Всё еще впору, сказал я себе, встав перед зеркалом, поскольку за последние годы я похудел почти вдвое, мне кажется. Рецидивы саркоидоза, ежегодные простуды, проистекающее из этого общее состояние слабости и регулярно сменяющие друг друга фазы – то отечность от высоких доз преднизолона и потеря веса от их ограничения, то необходимость прекратить прием лекарств. Теперь, когда я сильно похудел, я ожидал, что начну набирать вес, так как две недели назад снова начал принимать много преднизолона, по восемь таблеток в день. Теперь мне ясно, что такой способ выживания не может длиться долго. Но я вытеснял эту мысль, я вытеснял ее, хотя она беспрерывно вертелась в голове, я вытеснял ее беспрерывно, так как она беспрерывно вертелась там. Но я к этому уже привык. Конечно, эта шуба вышла из моды, подумал я, стоя перед зеркалом, но мне было приятно как раз то, что она вышла из моды, я никогда не носил модную одежду, с самой юности я питал отвращение к модной одежде и сейчас продолжаю питать к ней отвращение. Она должна меня согревать, сказал я себе, а как она выглядит – совершенно неважно, она должна выполнять свое предназначение, как и всё прочее, остальное неважно. Нет, на моем теле никогда не было ничего модного, так же как никогда не было ничего модного и у меня в голове. Люди предпочитали говорить обо мне он старомодный, нежели он модный, или же он современный, какое отвратительное слово. Я никогда не обращал внимания на общественное мнение, так как всегда больше всего заботился о своем собственном, а значит, на общественное мнение у меня совсем не было времени, я не воспринимал его, не воспринимаю его и сейчас и никогда его воспринимать не буду. Мне интересно, что говорят люди, но их мнение ни в коем случае не стоит принимать всерьез. Для меня это наилучший способ преуспеть. Я уже вижу, как схожу с самолета в Пальма-де-Майорке и теплый африканский ветер обдувает мне лицо, сказал я себе. И я накидываю шубу на плечи и снова ощущаю легкость шага и ясность ума и так далее, а не эту разъедающую безысходность в голове и во всём теле. Конечно, возможно даже, всё это окажется заблуждением. Сколько раз такое случалось со мной! Уезжал на несколько месяцев и возвращался обратно через два дня, чем больше багажа я беру с собой, тем быстрее возвращаюсь домой, если я брал с собой багажа минимум на два месяца, то через два дня возвращался домой, и так далее. И выставлял себя на посмешище, прежде всего перед Кинесбергер, я говорил, что уезжаю на месяцы, а уезжал всего на два дня, говорил, что уезжаю на полгода, а уезжал всего на три недели. Мне становилось стыдно, и я целыми днями ходил взад-вперед по Пайскаму с опущенной головой, но стыдно мне было только перед Кинесбергер, больше ни перед кем, так как все остальные стали мне к тому времени безразличнее безразличного. Тогда у меня не было никаких оправданий, так как слово отчаяние было бы столь же нелепым, как слово безумие. И я не мог произнести эти слова перед таким человеком, как Кинесбергер, подобными словами люди с трудом могут убедить себя самих, не говоря уж о такой сложной личности, как Кинесбергер, она далеко не проста; у всех часто срывается с уст это слово по отношению к простым людям, но нет никого сложнее и на самом деле труднее, чем так называемые простые люди. К ним нельзя подступаться с такими словами, как отчаяние или безумие. Так называемые простые люди, по правде говоря, самые сложные, и мне всё труднее поладить с ними, в последнее время я практически полностью прекратил общение с такими людьми, общение с простыми людьми уже давно для меня невозможно, это выше моих сил, с простыми людьми мне больше не по пути. Действительно, я совершенно перестал иметь дело с простыми людьми, которые, как я уже сказал, являются самыми трудными, они слишком утомляют меня, я не готов ходить вокруг да около и врать, чтобы они меня поняли. Мне давно стало ясно даже то, что самые простые люди, в сущности, являются самыми требовательными. Никто не бывает так требователен, как простые люди, и сейчас я зашел так далеко, что больше не могу себе их позволить. Теперь я едва ли могу позволить себе себя самого. Я обвиняю сестру в том, что она вроде бы покидает меня на несколько недель или месяцев, но, возможно, уже через несколько часов вернется, а сам точно так же уезжаю надолго, но возвращаюсь через два дня. Со всеми вытекающими последствиями, которые всегда неизменно ужасны. Но мы оба такие, мы десятилетиями обвиняем друг друга в несносном характере и не можем избавиться от этого несносного характера, этой неуравновешенности, этой капризности, этого непостоянства – основы нашего существования, что всегда действовало другим на нервы, но что всегда также и очаровывало этих других, и именно поэтому они постоянно искали общения с нами, в основном мы оба всегда притягивали остальных этой капризностью, неуравновешенностью, непостоянством, ненадежностью. Люди ищут общества волнующих, сбивающих с толку, непостоянных, в каждый момент иных и зачастую противоположных личностей. И мы оба, сестра и я, всю жизнь задавались вопросом, чего же мы хотим, и не могли на него ответить, мы искали чего-то и не находили, и в конце концов всё оказывалось лишь возможностью, мы всегда хотели форсировать события и не достигали цели или же, когда достигали, моментально теряли ее. Это, думаю я, древнее наследие, не по отцу или матери, первобытное. Но Кинесбергер даже не удивится, если встретит меня дома снова распаковывающим чемоданы через два дня после моего отъезда на три-четыре месяца. Она больше не удивляется ничему, связанному со мной, такой простой человек – и такой бесконечно бдительный сейсмограф! – думаю я. Но вдруг всё стало складываться в пользу путешествия в Пальма-де-Майорку и моей работы: прочь, вон из Пайскама, на самом деле, я всё еще не решаюсь произнести это вслух, хотя всё-таки осмеливаюсь так думать – мне нужно убраться прочь и не возвращаться, пока я не допишу работу и в итоге не завершу ее. Отъезд из Пайскама ненавистен мне сильнее всего. Я перехожу из комнаты в комнату, спускаюсь вниз и снова поднимаюсь, пересекаю двор, дергаю двери и ворота, проверяю задвижки окон и вообще всё, что нужно проверить перед отъездом, я уже не помню, проверил ли я окна или нет, в порядке ли дверные замки, проверил ли я дверные замки или нет, заперты ли окна, это внезапное отбытие из Пайскама, а я в течение десятилетий всегда вот так резко отбываю из Пайскама, сводит меня с ума, и я рад, что сейчас меня никто не видит, что нет свидетелей моего тотального, внешнего и внутреннего, срыва. Как идеально было бы, если бы я мог сейчас же приступить к работе за своим письменным столом, подумал я, как идеально было бы сесть и записать первое, запускающее весь ход мысли предложение, а затем на недели, вероятно, на месяцы сосредоточиться лишь на работе о Мендельсоне, набрать темп и закончить, как идеально, как идеально, как идеально, но со стола уже всё убрано, и этой уборкой со стола я убрал и все возможности для молниеносного начала работы, возможно, из-за этой внезапной подготовки к поездке, бронирования и так далее я лишил себя не только работы о Мендельсоне, но буквально всего, может быть, последнего шанса выжить! Я схватился за косяк двери в кабинете, чтобы успокоиться, проверил пульс, но вообще не понимал, что со мной произошло, словно в тот момент я потерял слух, я так сильно вжался телом и головой в дверной косяк, что чуть не закричал от боли. В конце концов, снова сказал я себе, хотя сознание мое еще отнюдь не прояснилось, мне кажется, в доме я всё контролирую, прежде всего водопровод и электропроводку, я падаю в кресло, однако сразу вскакиваю, так как забыл поставить на место нагревательный котел, Кинесбергер это не под силу, и я опорожняю большую корзину с грязным бельем, чтобы собрать всё это белье, горы грязного белья, скопившегося за недели, как вы можете себе представить, в моем состоянии, когда я ежедневно обильно потею, и всё это белье, кроме того, пропахло тоннами таблеток альдактон-сальтуцина, который я вынужден принимать как мочегонное и для разгрузки сердца, меня затошнило, когда я вытащил эти вещи из корзины, чтобы бросить их на стол для белья, хотя это ведь мое собственное белье, или именно поэтому, я начал, сам того не замечая, что, вероятно, уже предвещало сумасшествие, пересчитывать вещи, а это, конечно, было полной ерундой, но когда я осознал эту нелепость, я уже достиг невыносимой усталости и с трудом попытался подняться на второй этаж, чтобы снова усесться в свое кресло. Беда людей в том, что они всегда решаются на что-то в конечном итоге вопреки собственной воле, и когда теперь, сидя в кресле, я вдумался в свое спонтанное решение покинуть Пайскам и улететь в Пальма-де-Майорку, где у меня есть Каньельес, с дворцом на бульваре Борн, это решение вдруг предстало направленным именно против меня, я не понимал, почему принял такое решение, но отменить его было невозможно, как понимал я теперь, включая все вытекающие последствия, я должен был уехать, хотя бы предпринять попытку начать работу в Пальма-де-Майорке, хотя бы попытку, я постоянно повторял эти слова, хотя бы попытаться, предпринять хотя бы попытку. Зачем тогда на прошлой неделе я распорядился обтянуть кресло французским бархатом, если теперь не смогу сесть в него и насладиться, спросил я себя, что мне теперь от новой настольной лампы, от новых жалюзи, если я отправляюсь, возможно, в какой-то новый ад? Я пытался успокоиться, проверяя, действительно ли я упаковал всё необходимое, по крайней мере всё абсолютно необходимое, в чемоданы и маленькую дорожную сумку, доставшуюся от деда, без которой я не путешествую, в то же время я подумал, как мне в моем теперешнем состоянии вообще могла прийти в голову мысль успокоиться, это была поистине абсурдная мысль, я всем телом рухнул в кресло, явственно ощутив, что встать уже не смогу. И этот живой труп летит в Пальма-де-Майорку, сказал я себе несколько раз, снова вполголоса, что стало неизбывной привычкой, как у стариков, которые годами живут в одиночестве и только и ждут момента, чтобы наконец умереть, я и был таким стариком, сидящим там, в кресле, стариком, находящимся уже по ту сторону, скорее на стороне мертвых, чем на стороне живых, должно быть, я производил удручающее и безусловно достойное жалости впечатление на наблюдателя, которого, однако, не было рядом, если уж я не собираюсь называть таким наблюдателем самого себя, что, однако, глупо, ведь я и есть собственный наблюдатель, я в самом деле непрерывно наблюдал за собой годами, если не десятилетиями, я только и живу в состоянии самонаблюдения, самосозерцания и, естественно, вследствие этого, в состоянии самоосуждения, самоотречения и самоиронии. В течение многих лет я живу в этом состоянии самоосуждения, самоотречения и самоиронии, в чем в конце концов и нахожу пристанище, чтобы спастись. Только я всё спрашиваю себя: от чего спастись? Неужели то, от чего я постоянно хочу спастись, на самом деле так плохо? Нет, всё не так уж плохо, сказал я себе и продолжил развивать самонаблюдение, самобичевание и самоиронию. Я ведь не желаю ничего, кроме испытываемого мной состояния, только оно уводит из внешнего мира, как я думал, а на самом деле, я не осмеливался себе в этом признаться, затягивает в мир, я играю и буду играть с этим состоянием сколько пожелаю. Сколько пожелаю, сказал я себе, теперь вслух, и прислушался, но ничего не услышал. Соседи, подумал я, годами смотрели на меня как на сумасшедшего, и эта роль, ведь именно такова моя роль во всём этом с трудом выносимом театре, пришлась мне по душе. До тех пор, пока я хочу, снова сказал я себе, и мне вдруг понравилось слушать, как я говорю, в тот момент это предстало чем-то необычным, так как я уже много лет ненавидел свой голос, ненавидел свои органы речи. Как я могу хоть на мгновение подумать о том, чтобы успокоиться, подумал я, если всё во мне просто переполнено волнением? Я попробовал успокоиться с помощью пластинки, в моем доме лучшая акустика, какую только можно представить, и я наполнил его Хаффнер-симфонией. Я сел и закрыл глаза. Каким был бы мир без музыки, без Моцарта! – сказал я себе. Снова и снова меня спасает музыка. Снова и снова, разгадывая математическую загадку Хаффнер-симфонии, сидя с закрытыми глазами, что всегда доставляло мне величайшее удовольствие, я действительно успокаивался. Именно Моцарт чрезвычайно важен для моей работы о Мендельсоне, Моцартом всё объясняется, я думаю, я должен исходить из Моцарта. Отдал ли я Кинесбергер причитающиеся ей деньги? Да. Упаковал ли я все свои лекарства? Да. Упаковал ли я все необходимые книги и статьи? Да. Осмотрел ли я охотничий домик? Дa. Сказал ли я сестре, что она не должна оплачивать оклейку обоями ее комнаты в Пайскаме, чего я поначалу требовал от нее? Да. Сказал ли я садовнику, как обрезать деревья в январе? Да. Сказал ли я терапевту, что теперь у меня болит не только левая, но и правая сторона грудной клетки, даже ночью? Да. Сказал ли я Кинесбергер не открывать жалюзи с восточной стороны? Да. Сказал ли я ей, что, хотя она должна во время моего отсутствия протапливать дом, не следует его перетапливать? Да. Вытащил ли я ключ из двери охотничьего домика? Да. Оплатил ли я счет за поклейку обоев? Я спрашивал себя и сам себе отвечал. Время как будто остановилось. Я встал и спустился в холл, осмотрел чемоданы, проверив, достаточно ли надежно они закрыты, и осмотрел замки. Зачем я учинил всё это над собой? – спросил я себя. Я сел в нижней, восточной, комнате и посмотрел на портрет своего дяди, который, как видно по портрету, был послом в Москве. Написанный Лампи, портрет представляет высокую художественную ценность, как я изначально и предполагал. Мне нравится эта картина, на ней дядя похож на меня. Но он прожил дольше, чем я, подумал я. Я уже обулся в дорожные ботинки, одежды на мне оказалось слишком много, всё было слишком тесно и слишком тяжело. А потом еще и шуба, подумал я. Не лучше ли было углубиться в Вольтера, как я намеревался, в моего любимого Дидро‚ вместо того чтобы вдруг сорваться и оставить всё, что мне, в сущности, так дорого. Я ведь не такой уж черствый человек, каким меня видят некоторые, просто хотят меня таким видеть, потому что именно таким я часто кажусь, потому что я очень часто не осмеливаюсь показать себя таким, какой я есть на самом деле. Но какой я на самом деле? Саморефлексия вновь настигла меня. Не знаю почему, но я вдруг вспомнил, что двадцать пять лет назад, то есть когда мне было чуть больше двадцати, я был членом социалистической партии. Вот был смех! Мое членство в партии продлилось недолго. Как и всё остальное, я прервал его решительно, буквально через несколько месяцев. Подумать только, а однажды я решил стать монахом! Когда-то у меня действительно была мысль стать католическим священником! И однажды я пожертвовал восемьсот тысяч шиллингов голодающим в Африке! И это правда! В то время я считал это логичным, нормальным. Сейчас я уже не имею к этому ни малейшего отношения. Подумать только, что когда-то я верил в то, что смогу сочетаться браком! Иметь детей! Может быть, стать военным, я даже когда-то думал, что стану генералом, генерал-фельдмаршалом, как один из моих предков! Абсурд. И ради этого я пожертвовал бы всем, что имею, сказал я себе. Но все эти помыслы если и не обратились в ничто, то виделись смехотворными. Бедность, богатство, церковь, армия, партии, благотворительные организации – всё это смешно. В конце концов у меня осталось только мое собственное жалкое существование, из которого уже не выбраться. Вот и хорошо. Ни одно учение больше не приживается, всему, что произносится и проповедуется, суждено стать смехотворным, ничто не стоит даже моего презрения, ничего больше не нужно, ничего. Если мы действительно постигнем мир, то увидим, что он полон заблуждений. Но мы всё же неохотно расстаемся с ним, потому что, несмотря ни на что, остались довольно наивными и по-детски простодушными, подумал я. Как хорошо, сказал я себе, что мне измерили глазное давление. Тридцать восемь! Не стоит обманывать себя. Упадешь в обморок в любой момент. Мне всё чаще снятся сны, в которых люди вылетают из окна и залетают обратно, прекрасные люди, растения, которых я никогда раньше не видел, с огромными листьями, размером с зонт. Мы принимаем все необходимые меры предосторожности, но не чтобы выжить, а чтобы умереть. Мое решение дать девятьсот тысяч шиллингов племяннику, чтобы, по его словам, он смог наладить практику, соответствующую современным условиям, было внезапным, должен признать. Что соответствует современным условиям? С одной стороны, было глупо вкладывать такую большую сумму в ничто, но, с другой стороны, что нам делать с деньгами? Когда до моей сестры дойдет наконец, что я продал земли в Рузаме, меня уже не будет в живых. Эта мысль меня успокаивает. Я упаковал своего Вольтера, подумал я, и Достоевского, верное решение. Раньше я и правда довольно неплохо ладил с простыми людьми, которых давно уже называю исключительно так называемыми простыми людьми, я встречался с ними почти ежедневно, но болезнь всё изменила, теперь я к ним не хожу, теперь я избегаю их везде, где только возможно, скрываюсь от них. Отъезды приносят печаль, подумал я мимоходом. Так называемые простые люди, лесорубы например, пользовались моим доверием, а я – их. Я проводил у лесорубов по полночи. Десятилетиями я симпатизировал только им! Больше я у них не бываю. И, по правде говоря, будучи, в сущности, испорченными для всего простого, мы просто навязываемся этим людям, просто отнимаем у них время, общаясь с ними, мы не приносим им никакой пользы, только вредим. Сейчас я бы просто отговорил их от веры во всё, что им дорого, от социалистической партии, к примеру, или от католической церкви, и то и другое сегодня, как и всегда, впрочем, – циничные объединения по эксплуатации людей. Но утверждать, что эксплуатируют только слабых духом, в корне неверно, эксплуатируют всех, с другой стороны, это опять-таки успокаивает, это компенсация, вероятно, только так всё и может существовать. Если бы только мне больше не приходилось читать отвратительные газеты, которые у нас печатаются и которые являются вовсе не газетами, а просто грязными листками, издаваемыми алчными выскочками, если бы только мне больше не нужно было смотреть на то, что меня окружает! – сказал я себе. Одно заблуждение сменяло другое, как теперь я понял, размышляя в кресле перед отъездом. Я покидаю совершенно разоренную страну, отвратительное государство, которое приводит меня в ужас каждое утро. Сначала так называемые консерваторы эксплуатировали ее и выбросили, теперь очередь так называемых социалистов. Упрямый подлый дурак – старый канцлер, страдающий манией величия, а теперь совершенно непредсказуемый, опасный для общества человек. Когда человек говорит, что дни его сочтены, он выставляет себя на посмешище. Почему, собственно, я больше никому не пишу писем, совершенно прервал переписку? Раньше я всё-таки регулярно писал письма, хотя и не обязательно с удовольствием. Совершенно бессознательно мы отказываемся от всего, и тогда оно исчезает. Не мое ли неуклонно ухудшающееся состояние заставило сестру так долго оставаться в Пайскаме, а не, как я думал, внезапно наскучившая ей Вена? Если бы я спросил ее об этом, она забила бы мне голову очередной очаровательной ложью?
