Без аккомпанемента

Она с трудом пришла в себя только к началу нового года, спустя много времени после того, как мы с Ватару все-таки совершили «ритуал», как это называла Рэйко. Я уже не помню, как сложились отношения между мной и Сэцуко, когда ей стало лучше. Она постоянно, при каждом удобном случае возникала между мной и Ватару, старательно напуская на себя жизнерадостный вид, но при этом не забывая чуть-чуть приоткрывать завесу над своими хрупкими, как хрустальная ваза, нервами. Мы часто пили «Коук-хай» втроем… или еще с Эмой и Юноскэ. То и дело заходили в «Мубансо». Сэцуко очень любила Бранденбургские концерты[35] и каждый раз просила их поставить.

Вот, собственно, и все, что я помню. При этом я уже не могу восстановить в памяти, что говорила Сэцуко, что она делала, как относилась ко мне. Меня по-прежнему неотвязно преследовали сцены плотской любви между Ватару и его сестрой. Даже после того, как я окончательно убедилась, что все это лишь плод моего больного воображения, эти сцены так и остались в моей голове, никуда не исчезнув. Может показаться странным, но даже сейчас, по прошествии двадцати лет, вспоминая о Сэцуко, я каждый раз представляю себе, как она, полностью обнаженная, сплетается в объятьях со своим братом. Это видение мучает меня и в то же время пленяет, как фотография в старом альбоме, выбросить которую не поднимается рука.

Заканчивался тысяча девятьсот шестьдесят девятый год. Впереди меня ждали свинцовые волны суровых бурь. Сама эпоха с ревом вздымалась вокруг меня.

Пожар всеяпонской студенческой стачки перекинулся на старшие школы — по всей стране начались аресты старшеклассников. В Сэндае каждый день проходили демонстрации. Город был наполнен гулом уличных выступлений и усыпан распечатанными на ротапринте агитационными листовками. Стоило кому-то заиграть на гитаре, примостившись прямо на обледеневшем асфальте, как тут же вокруг собиралась толпа студентов и начинала петь антивоенные песни. Затем появлялась полиция и после короткой перебранки разгоняла собравшихся, но они, как правило, просто переходили на другое место и там запевали те же самые песни.

В газетах почти ежедневно писали, сколько студентов было арестовано и сколько пострадало во время демонстраций. Телевизионные новости в подробностях сообщали о ситуации в главных университетах страны, которые стали оплотом студенческой борьбы.

Я смотрела все эти новости дома у тетки, забившись под котацу.

Но не видела перед собой ничего, кроме лица Ватару.

Я очень хорошо помню тот день в самом начале февраля. Снег, поваливший накануне вечером, засыпал Сэндай самыми большими за всю зиму сугробами. Проведя бессонную ночь, я дождалась утра, еще недолго повозилась в своей комнате, чтобы оттянуть время, и вышла в гостиную. Приехавший из Токио отец сидел напротив тетки, сунув ноги под котацу, и пытливо взирал на меня.

Прошлым вечером он влепил мне пощечину. Я понимала, что рано или поздно отец узнает, что все это была ложь: и посещение летних, а затем и зимних курсов в подготовительной школе, и сдача пробных экзаменов, и даже мои ежедневные усердные занятия по подготовке к университету. Так оно и вышло. Все началось с того момента, когда тетка прознала, что я повадилась сжигать в саду руководства для поступающих в ВУЗы, бланки заявлений на сдачу вступительных экзаменов и рекламные брошюры университетов, которые раз за разом присылал мне из Токио отец, и, страшно перепугавшись, рассказала ему об этом. Отец заподозрил неладное и прямо из Токио позвонил на подготовительные курсы и заодно моему классному руководителю. На курсах ему сказали, что девочка по имени Кёко Нома по документам действительно числилась среди слушателей, но только ни одного пробного экзамена она не сдавала, а классный руководитель доложил, что я систематически ухожу с уроков раньше времени, прихожу поздно, а то и вовсе отсутствую в классе, и нормальной учебой это назвать никак нельзя.

— И куда же ты собралась с утра пораньше, — спросил отец, — да еще и без школьной формы?

— Сегодня уроков не будет. Посмотри, какой снег!

Я взяла с котацу два мандарина, которые намеревалась съесть вместо завтрака, и направилась к выходу из комнаты. Внутренний голос твердил мне: «Извинись перед отцом! Если извинишься, он поймет и простит…» — но, несмотря на принятое бессонной ночью решение, я так ничего и не сказала.

— Постой, — окликнул меня отец. Его голос был очень усталым.

Остановившись, я обернулась.

— Присядь тут, — продолжил он, — нам нужно поговорить.

Тетка растерянно посмотрела на меня. Ее взгляд умолял не перечить отцу. Некоторое время я стояла на месте. Мне хотелось разом выпалить им, что я не желаю ничего выслушивать, и более того не желаю ни о чем говорить; если мне вдруг захочется поступить в университет, я смогу сама заработать себе на учебу, и вообще я хочу, чтобы все оставили меня в покое. Но в следующую секунду я уже усаживалась рядом с отцом.